Дань псам

— Мы нашли Торвальда Нома!

Крюпп заморгал, глядя сначала на Леффа, потом на Скорча, потом — вероятно, заметив на лице последнего неверие в собственные слова — снова на Леффа. — Экстраординарно! И вы зверски передали его в лапы безжалостного Гареба — ростовщика?

Скорч тихо зарычал.

— Мы заключили сделку получше. — Лефф облизал губы. — Торвальд платит Гаребу, полностью, то есть, понимаешь ли, он обязан заплатить и нам за любезность. Ясно? Итак, Торвальд платит нам, Гареб платит нам. Двойная оплата!

Крюпп воздел пухлый палец — на котором, как заметил он с неудовольствием, засохло нечто неопознаваемое: — Моментик, прошу. Торвальд вернулся и успел вас перекупить? Тогда почему Крюпп платит сегодня за напитки? Ах, позвольте Крюппу самому ответить на свой же вопрос! Потому, что Торвальд еще не заплатил доверчивым Леффу и Скорчу, да? О, он вымолил одну ночь. Одну ночь! А потом все будет хорошо и даже лучше!

— Как ты догадался?

Крюпп улыбнулся: — Дорогие и глуповатые друзья, если Гареб услышит обо всем — если он узнает, да, что вы держали знаменитого Торальда Нома в крепкой хватке и… ясно, вы сами окажетесь в том списке, что сейчас держите в руках, и вынуждены будете ловить самих себя. Но когда Гареб освежует и четвертует вас, награда за поимку будет уже не нужна! Ах, какие бедствия впереди!

— Торвальд был нашим партнером, — заявил вспотевший от страха Лефф. — Он дал свое слово. Точно. Если обманет… что же, кидать Скорча и Леффа — худшая идея, которая может придти вам в голову. Держи это в голове, Крюпп, если вздумаешь проболтаться Гаребу или еще что.

— Сбереги Беру. Крюпп не стал бы делать подобного, дражайшие темпераментные друзья! Нет, страх Крюппа относится всецело к подметным письмам, кои в изобилии попадаются в руки каждого беспризорника на каждой из улиц. Воистину это чума Даруджистана! Сказанные письма безобразно быстры и дьявольски многословны, и кто знает, что можно будет узнать из множества их вестей? Крюпп беспокоится: что же принесут утренние письма?

— Лучше бы им вообще ничего не нести, — рявкнул Скорч, выглядевший сразу и устрашенным, и разъяренным.

— Ну, благие друзья, — сказал Крюпп, небрежно, но эффектно взмахнув рукой, — пока заканчивать ночной разгул! Назрели жестокие обстоятельства. Крюпп ощущает, сколь неизбежно… э… неизбежны события огромной важности! Привкус в воздухе, шепоток в ветерке, мерцание света фонарей, волнение лужи водянистого эля, стук по ступеням… дребезжащее открывание входной двери — хо! Номы и цветы! Ножи и струящаяся кровь! Лица, пепельные от ужаса! Прочь от стола Крюппа, недавние непобедители бесполезных состязаний! Грядет самое драгоценное из воссоединений!

Раллик тяжело навалился на Резака, когда они еще только подходили к дверям «Феникса». «Боги! Я убил его — друга — боги, нет…»

Он толкнул дверь и втащил Раллика внутрь.

И увидел за стойкой Мизу. За ней — Ирильту. А там, слева, застыла в середине шага и распахнула глаза…

— Сальти! Раллик ранен — нам нужна комната — и помощь…

Миза тут же выхватила ассасина из рук Резака. — Дыханье Худа! Он порезан на куски!

— Мне так жаль… — начал Резак.

Но подоспела Ирильта, обхватила его лицо пахнущими элем и чесноком руками. Широко разинув рот, она влепила Резаку полный поцелуй (язык заворочался меду губами, словно червяк в норке).

Резак отпрянул — и обнаружил себя в крепких объятиях Сальти — ее руки на удивление сильны после десятилетий с подносами и жбанами пива. Воздух со свистом вышел из легких.

— Будет жить, — провозгласила Миза, склонявшаяся над Ралликом, которого успела положить на пол за баром. — Только кровищу остановить надо. На вид, проваляется два или три дня. — Она выпрямилась и бросила на стойку окровавленный кинжал. Собиралась толпа, все разглядывали иноземное оружие.

— Малазанин! — прошипел кто-то.

Вырвавшись из рук Сальти, Резак растолкал толпу. — Дайте место! Не трогайте нож! Он мой.

— Твой? — спросила Ирильта. — И что это должно значить, Крокус?

— Он подобрался сзади — тихо вы! — словно убийца. Я думал, что надо защищаться — ошибся — ты уверена, Миза, что все будет хорошо?

— Раньше ты был жалким воришкой! — сказал какой-то смутно знакомый мужчина, раздираемый между недоверием и желанием осудить.

— Крокус, так назвала его Ирильта, — добавил кто-то сзади. — Сделал что-то в ночь спуска Луны, как помнится. Повалил колонну или что? Скорч, ты — то помнишь?

— Я взял за правило помнить только самое нужное, Лефф. Хотя иногда и ненужное липнет. По любому, он был карманником, одним из пареньков Крюппа.

— Ну, он уже не тот, — почти прорычал Скорч. — Он теперь ассасин Гильдии!

— Нет, неправда! — крикнул Резак и вдруг ощутил, будто годы скатились с него.

Рассерженный на себя, он с горящим лицом обратился к Мизе: — А где все остальные? То есть я…

Миза подняла руку — на которой виднелись следы крови Раллика — и ответила: — Он ждет, Крокус. За привычным столом — иди же! Эй, — крикнула она толпе, — дайте ему путь! Идите обратно за столы!

Вот так, подумалось Резаку, он всё испортил. Свое Великое Возвращение. Всё вообще… Он подобрал по пути нож, стараясь не встречаться глазами с Мизой. Сейчас, когда люди расступились, он смог увидеть…

Там, за привычным столиком, круглый коротышка с грязными волосами и сияющей улыбкой херувима. Сальные, обтрепанные манжеты, пятнистый и выцветший алый жилет. На столе меж двух кружек поблескивает влажный кувшин…

— О-го-го, знакомый вор. Карманник. Налетчик на девичьи спальни. «Не я ли в тайный будуар…» Дурачок лупоглазый. О, Крюпп видит тебя. Если кто не сумел измениться, так это ты.

Резак сам не заметил, как оказался у столика, шлепнулся на стул и протянул руку за кружкой. — Я отказался от старого имени, Крюпп. Теперь я Резак. Лучше мне подходит, как по-твоему? «Тогда почему мне хочется плакать?» Особенно после того, что я сейчас сделал с Ралликом.

Брови Крюппа взлетели: — Крюпп сочувствует, и ох как сильно. Жизнь хромает, спотыкаясь — хотя в исключения внесен никто иной как сам Крюпп, ради которого жизнь танцует. Необычайное дело, как эта истина раздражает столь сильно столь многих; неужели самого существования человека достаточно для рождения враждебной злости? Кажется, достаточно, о да, вполне очевидно. Дорогой друг, всегда находится некто, для коего твое моргание становится оскорблением, а улыбка вызовом. Для коего шутка — повод для подозрений, а смех смахивает на завуалированную насмешку. Резак, ты веришь, что мы во всем подобны?

— Подобны? Во всем?

— Смехотворное утверждение, мы ведь оба согласны? И все же… — он поднял не вполне чистый палец, — разве не верно, что от года к году мы способны изменяться так сильно, что наши насущные «я» несравнимы с «я» прошлыми. Если закон подобия не правит даже нашими личными жизнями, как можно надеяться, что он будет править повсеместно?

— Крюпп, к чему все…

— Много лет назад, Резак, тогда именовавшийся Крокусом, мы не завели бы дискуссию, подобную вот этой. Да? Крюпп видит все, видит ясно. Он видит горе, но и мудрость. Боль и незакрытые раны. Некую долю отчаяния, все еще вращающуюся подобно монете — как же упадет она? Вопрос еще не решен, грядущее еще не определено. Итак, вернулся старый друг, давайте же выпьем, тем отдав грядущие мгновения дружелюбному молчанию. — Тут Крюпп схватил кружку и высоко поднял над головой.

Резак улыбнулся и сделал так же.

— Монета вращается!

Резак побелел. — Боги, Крюпп!

— Пей, друг! Пей до дна неведомого и неизмеримого грядущего!

Он так и сделал.

Круг прекратил вращение, молочно-белая вода уже не лилась в канавки по сторонам. Яркие фонари погасли, погрузив помещение в полутьму, и она пошла в спальню, утирая руки полотенцем.

День, два — и она разожжет сушильную печь.

Было поздно, поэтому не хватало времени для обдумывания тяжелых, вязких мыслей, угрожавших подняться и овладеть усталым сознанием. Главный их привкус — прокисшее сожаление, и никакими порциями чая его не смыть.