Страница 45 из 48
— Мы не пойдем, — привычно заявили мы с Аней.
— Я тоже не пойду, — передумал Володя и вернулся в строй.
Надо отдать должное милиционерам: Апекина, я видел, они несли очень осторожно.
В тот день мы пробыли в милиции дольше обычного. Где-то велись обсуждения, кто-то получал втык. Наконец появились гэбэшники и приказали нам снять наши майки с аппликациями. Володя стал расстегивать куртку.
— Мы не снимем, — сказали мы с Аней.
— Я тоже не сниму, — присоединился к нам Апекин, вновь застегивая куртку.
Когда двое держат, а третий снимает майку — ничего не поделаешь. Мы с Володей подчинились неизбежному. Но не Аня. Она вырывалась и стойко противилась насилию. «Теперь вы увидите, кто из нас плохой», — злорадно подумал я. А может быть, Ане, долго работавшей над аппликациями, было жаль своей работы…
Освободившись, Володя поехал домой, а мы направились к телефону-автомату, из которого я все последние дни после демонстраций обзванивал корреспондентов. Автомат тот притулился к зданию Министерства иностранных дел СССР на Смоленской площади и в отличие от большинства московских автоматов всегда был исправен. Думаю, что он и прослушивался всегда. Впрочем, как и телефоны западных корреспондентов, которым я звонил.
Я рассказал корреспондентам историю Апекина, присоединившегося к нам, и пообещал, что 11 мая, когда в Нью-Йорке намечалась стотысячная демонстрация в защиту советских евреев-отказников, мы в Москве тоже выведем на демонстрацию группу людей.
С моей стороны такое заявление было не полным блефом. Я чувствовал, что есть отказники, готовые присоединиться к нам.
В тот вечер к нам домой приехал милиционер и привез повестку явиться в ОВИР на следующий день в четверг 8 мая к 4 часам пополудни. Очевидно, они хотели сорвать нашу демонстрацию, назначенную на три.
Мы поехали в ОВИР с утра. Известная всем отказникам Москвы инспектор Сазонова приняла нас сразу. Впрочем, мы разделились. В кабинет вошел я, а Аня осталась ждать снаружи.
Сазонова предложила мне взять домой и вновь заполнить анкеты, поскольку старые, заполненные семь лет назад, устарели. Я ответил, что зачем, мол, попусту заполнять анкеты. Пусть она лучше скажет мне, намерены ли они нас отпустить. Сазонова отвечала что-то нечленораздельное. Я настаивал. В конце концов Сазонова произнесла: «Принесете заполненные анкеты и получите открытку».
Открыткой называли документ, в котором было сказано о разрешении на отъезд и было указано, какие действия нужно совершить, чтобы получить выездную визу. Это походило на победу.
Я покинул кабинет. Снаружи Аня сообщила мне, что, вслушиваясь из-за двери в перебранку, она явственно слышала, как Сазонова все время кричала мне: «Вам разрешено», а я каждый раз что-то возражал ей. Это означает, что мой слух отказывался воспринимать фразу, которую я тщетно ждал долгие семь лет. Сознание не принимало ее.
Я позвонил Апекину и сказал, что на демонстрации мы больше не выходим — нас отпускают. Володя ответил, что подумает, что ему делать дальше.
Я испытывал некоторую неловкость перед Апекины-ми. Мы использовали Володино мужество, а теперь бросали его.
На следующее утро к нам пришла мама и сказала, что звонил Апекин и просил меня перезвонить ему. Я отправился на квартиру родителей. Отцу, как ветерану войны, поставили телефон, который, как у отца диссидента, тщательно прослушивали. На это Апекин и рассчитывал.
— Я напишу открытое письмо на Пагуошскую международную конференцию, — передавал через телефон моих родителей угрозы КГБ Володя, — напишу еще в какие-то инстанции.
— Мм-да-а-а, — мычал я расстроенно. — Очень Пагуошская конференция ему поможет.
Через два часа мама пришла к нам опять. Апекин просил позвонить ему еще раз. Я уже догадывался, что услышу.
— Я решил выйти на демонстрацию один, — услышал я в трубке.
— Вот это правильно, — поддержал я Володю.
Я догадывался, что на Лубянку поступил окрик со Старой площади, и КГБ должен был прекратить наши демонстрации немедленно. Все же выйти на демонстрацию одному, не имея относительной защиты, которую давала нам наша шахматная известность, я понимал, было нелегким решением.
Слава богу, угроза Апекина, переданная через телефон моих родителей, сработала. За несколько часов до демонстрации, на которую с Володей решила выйти его дочь Катя, милиционер доставил Апекиным открытку с разрешением покинуть Советский Союз. В Америке Володе сделали успешную операцию на сердце. И до сего дня — двадцать один год спустя — Апекин продолжает успешную научную работу в Массачусетском технологическом институте.
Неделю мы заполняли анкеты, получали какие-то дополнительные справки, и 15 мая, ровно через семь лет после подачи документов, мы опять были в Колпачном переулке, столь хорошо знакомом московским евреям, и вручили бумаги Сазоновой.
— Все в порядке, можете идти, — сказала она нам.
— А где же открытка?!
— Так вам сразу и открытка, — сыронизировала инспектор ОВИРа. — Ждите. Получите по почте.
— Мы уже семь лет ждем.
— Подождете еще.
С тяжелым сердцем спустились мы от Колпачного переулка к Старой площади. Мы надеялись, что наша борьба окончена. Похоже, это было не так.
Мы зашли в какой-то музей, размещавшийся в старой церкви, прятавшейся среди тяжелых зданий огромного комплекса ЦК КПСС. Постепенно решение вызрело.
Я набрал номера нескольких друзей-отказников, в телефонах которых был уверен. Телефоны эти прослушивались круглые сутки. «Нас обманули», — сообщил я им. — Завтра мы вновь выходим на демонстрацию».
Когда мы добрались до Строгино, нас дома уже ждал милиционер с открыткой: принесите такие-то документы, получите выездную визу.
Мы показали невероятную, казалось, вещь. В Советском Союзе можно провести демонстрацию протеста против действий властей и с вероятностью, отличной от нуля, добиться своего, а не загреметь в тюрьму.
Уже в дни сбора справок для выезда я свел вернувшегося за год до того из заключения отказника Бориса Чернобыльского с западными корреспондентами. Боря уже готовил новую демонстрацию. Вскоре он вывел свою семью — жену и троих детей — к Большому театру. Впятером они развернули лозунг «Чернобыльских — в Израиль».
В отличие от нас Чернобыльские не предупреждали власти заранее о своей акции и застали КГБ врасплох. Дело было через три недели после чернобыльской катастрофы, и гэбэшники, которыми в те времена кишел центр Москвы, никак не могли врубиться, что означает странный текст. Он звучал даже несколько антиизраильски. Может быть, даже был намек на то, что ядерный реактор в Чернобыле взорвали евреи. В этом случае такая демонстрация могла бы быть и разрешенной.
Только через 12 минут Чернобыльских скрутили. При этом гэбэшников взбесило, что лозунг был написан не на бумаге, как это делали мы в начале нашей кампании, а на снятой со стола клеенке. И порвать этот лозунг не представлялось возможным.
Борис получил 15 суток ареста. Но плотина была прорвана. Через какое-то время пришла информация о демонстрации отказника где-то в провинции.
Девять месяцев спустя, в начале февраля 1987 года, я прилетел уже из Америки на шахматный турнир в Париж. Добравшись до отеля, я по привычке сразу включил телевизионные новости. Рассказывали о демонстрации отказников в Москве с требованием освободить отбывавшего семилетнее заключение Иосифа Бегуна, отказника, осужденного за антисоветскую пропаганду. Нескольких женщин-отказниц, а среди демонстрантов было большинство женщин, гэбэшники жестоко избили. Сломали кинокамеру какому-то западному телеоператору. Но вскоре, в том же феврале, Бегуна освободили.
Это был уже другой уровень протеста. Боролись за права другого. И победили.
В ноябре 1987 года, переключая телевизор в нашей бостонской квартире с одной программы новостей на другую, я в каждой видел свою сестру Бэллу, ругающуюся с гэбэшниками во время большой демонстрации отказников на Смоленской площади перед зданием Министерства иностранных дел СССР. География еврейских демонстраций по Москве расширялась.