Пятая рота

Образцовый воин с мужественным лицом, охранявший покой советских граждан на плакатах ГлавПУРа — разгильдяй и замухрышка рядом с любым курсантом второй роты доблестной учебки связи доблестного же Первого городка Ашхабада.

Коварство заключалось в том, что сразу же за утренним осмотром командовалось построение на завтрак и тот, кто не успел занять свое место в строю, оставался без оного. В столовую по-одиночке не пускали: только в составе подразделения, пришедшего строем и с песней. Курсанты, отправленные устранять недостатки в одежде, на утренний развод становились в до блеска начищенных сапогах, наглаженные, с ярко горящими бляхами, в едва не накрахмаленных подворотничках, но… голодные.

Вот так, ненавязчиво, но на всю оставшуюся жизнь, нам прививалась любовь к аккуратности в одежде и обуви. Представьте себе: нас даже не били! Курсант — он же себе не принадлежит. Он принадлежит своей части, округу, Министерству Обороны, Правительству СССР, всему советскому народу в конечном счете. А у какого негодяя-офицера, у какого подлеца-прапорщика поднимется рука на народное достояние в курсантских погонах?

Нет таких!

Может и есть где-то, врать не буду. Но я, лично, не встречал. Нас не били — нас задрачивали. Грамотно и методично. Денно и нощно. Из часа в час и из минуты в минуту. Изо дня в день и из месяца в месяц. Целых полгода. Сто восемьдесят два дня, или четыре тысячи шестьдесят восемь часов, или двести шестьдесят две тысячи восемьдесят минут, проживая каждую из которых в данный момент, ты не знаешь как сложится твоя жизнь в следующую.

А если быть до конца честным с самим собой, если не выпячивать грудь и не надувать щеки, ломая из себя героя войны, то… То надо сказать спасибо старшему прапорщику Валере Ахметзянову и всем сотням прапорщиков и тысячам офицеров учебных рот Краснознаменного Туркестанского военного округа. Они вышибли из нас гражданскую дурь.

Раз и навсегда.

Нас готовили к войне. Но война дело не только грязное, но и жестокое. Подготовка к жестокому делу и методов воспитания требует жестоких. Оттого, что полгода нас почти круглосуточно гоняли до семьдесят седьмого пота, оттого, что сотни раз мы отрабатывали нормативы, отключая голову и доводя движения до автоматизма, оттого, что не знали мы ни сна ни роздыху все те часы, что провели в своих учебках, мы и вырывались в Афган, как на волю, приходили в линейные части как на «гражданку». Вся армейская дедовщина — отвратительная, порой грязная, но всегда унизительная — не ломала, а только закаляла нас. После учебки любые прихоти старослужащих казались нам несвоевременной и досадной помехой солдатскому досугу. Всего лишь! Но этот досуг у нас был! После шести месяцев жизни, расписанной по минутам, жизни в которой не предусмотрены ситуации, в которых ты мог бы оказаться вне строя, у тебя вдруг неизвестно откуда появляется свободное время. Пусть его мало — час-полтора в сутки — но это твое время. Время, подаренное тебе полковым распорядком и старослужащими. Мне показалось это невероятным: у духов, у ничтожнейшего, бесправного, самого глупого и бестолкового армейского сословия есть личное время. Когда в палатке подметено, в каптерке прибрано, в парке — порядок, в оружейке блеск, в столовой чистота — иди и занимайся, чем хочешь. Пиши письма маме. Сходи в магазин, если чеки есть. Навести земляка, вспомни с ним родные места и помечтай, как вы выпьете вместе после увольнения в запас. Посети полковую библиотеку, наконец, полистай журналы. Нянек тут нет, будь любезен: развлеки себя сам…

«А что? Разве сегодня утреннего осмотра не будет?», — хотелось мне задать наивный вопрос.

— Ну что? Готовы?

В палатку зашел лейтенант с каким-то заспанным лицом, не столько глупым, сколько ленивым. У всех, кроме меня сапоги были уже начищены без всякого осмотра и постороннего догляда и я поспешил взять сапожную щетку и крем и выскочил на улицу. Не скажу, что я сильно люблю чистить обувь. Нет. Просто мне нравится, когда она у меня чистая. А поскольку ни по званию, ни по сроку службы денщик мне был еще не положен, то я стал наяривать голенища и ступни, стараясь поспеть встать в строй вовремя. В чистых сапогах не только приятно пройтись. Сапоги, регулярно получающие свою порцию крема, и носятся дольше. Сейчас ноябрь, а переход на летнюю форму одежды только в апреле и эти мои сапоги мне нужно еще пять месяцев дотаскать так, чтобы они не порвались и не лопнули. А кирзуха — она может…

— Младший сержант, ко мне, — донесся из палатки голос лейтенанта.

Я осмотрел один сапог и остался им доволен — блестит. Потом не менее придирчиво осмотрел второй — и остался доволен собой и обоими сапогами.

«Ну, чего тебе? До «после развода» потерпеть не можешь?», — огрызнулся я про себя, а автоответчик ответил уставное:

— Есть! — схватив щетку, я опрометью метнулся предстать пред ясны очи моего боевого командира, — Товарищ лейтенант, младший сержант Сёмин по вашему приказанию прибыл.

Лейтенант как-то скептически осмотрел меня с головы до ног, скривил рот в усмешке и оценил:

— Так вот ты какой — Сё-о-о-мин…

«Я не виноват, что я такой. Все претензии — к папе с мамой и военно-врачебной комиссии, признавшей меня годным для прохождения действительной военной службы».

— Я думал, ты — дебил какой-нибудь, из деревни… А у тебя — лицо умное, — задумчиво продолжал оценивать меня лейтенант.

«Что есть — то есть», — снова про себя похвастался я, — «десять классов с отличием, между прочим, закончил. Не хухры-мухры. И учебку тоже — на одни пятерки».

— Ладно, Семин, — резюмировал лейтенант, — Будем считать, что карантин не считается. Начнешь службу с чистого листа. Это ты там мог на губу попадать, но если ты мне и во взводе начнешь колобродить, то я тебя… Бойся меня и моего гнева.

— Понял, товарищ лейтенант.

Мне почему-то стало обидно, что мне не зачли в послужной список мою службу в карантине. Там ведь не только губа была, но и объявленная перед строем благодарность за успехи в тактической подготовке.

— Я твой командир, лейтенант Михайлов. Примешь первое отделение, — продолжал лейтенант, — он поискал кого-то глазами и наткнулся на Нурика:

— Назарбаев.

— А? — откликнулся Нурик.

— Назарбаев! — уже громче окликнул лейтенант.

— Чо?

— Назарбаев, твою мать!!! Как нужно отвечать, когда тебя зовет командир?

— Да тут, я тут, товарищ лейтенант.

— После развода покажешь Семину ваш бэтээр. Понял?

— Понял, — кивнул Нурик.

— Как нужно отвечать?

— Есть.

— Ну, то-то, — успокоился лейтенант, — Взвод, становись.

И в самом деле — полк уже стоял построенный на плацу. Один только второй взвод связи топтался на передней линейке возле своей палатки, судорожно формируя строй.

— Сёмин, твое место, как командира первого отделения, в середине первой шеренги, когда взвод веду я или справа, когда взвод ведет мой заместитель.

— Есть.

Подошел невысокий худощавый старший сержант:

— Товарищ лейтенант, разрешите встать в строй? — опоздавший приложил ладонь к шапке.

— Давай, — махнул рукой лейтенант, забыв отчитать за опоздание, — Шагом марш!

Старший сержант встал в последнюю шеренгу и взвод тронулся на плац.

17. Комбат

Так я узнал, что второй взвод связи это, собственно, не один взвод, а два. В одной палатке с нами квартировал второй БМП — батальонный медицинский пункт. Такой же взвод как наш, только из трех человек: командира взвода прапорщика Кравца, заместителя командира взвода старшего сержанта Каховского — того самого, который встал сегодня в строй последним — и механика водителя рядового Тихона. Общность сожития и быта связывала два взвода в один: у двух взводов были общие деды и духи. Однако, отсутствие взаимоподчиненности выгодно отделяло Каховского от дедов взвода связи: он подчинялся непосредственно Кравцу, наш Михайлов был его до лампады и если бы командир взвода связи решил бы показать Каховскому свою власть и силу, то немедленно и совершенно справедливо был бы послан ну хутор для поимки бабочек.