Пятая рота

Полог упал на свое место. В полной темноте ехали недолго: минут через пять колонна остановилась.

— К машине! — раздалось снаружи.

Полог снова был откинут, и мы попрыгали из кузова.

Ни хрена не видать. Только огромное звездное темное небо над головой. Где-то севернее горело зарево от фонарей Термеза. Включилось несколько железнодорожных переносных фонарей в руках у офицеров.

— Становись!

Лучи фонарей перебегали по толпе возле машин. Мы быстренько построились в кювете лицом к колонне. Не по ранжиру, а просто в две шеренги, что бы нас удобнее было считать тем, чьих лиц из-за слепящего света мы не видели. Офицеры, стоя выше нас на дороге возле «Уралов» переводили лучи фонарей вдоль строя. Началась перекличка. Через несколько минут было удостоверено, что все в сборе, по дороге никто не отстал, не сбежал и не умер.

— Кругом! — прозвучала команда.

Мы развернулись. Лучи прорезали темноту поверх наших голов и осветили три огромных армейских палатки.

— Здесь и будете ночевать. Подъем в шесть-ноль-ноль. Из палаток по нужде выходить не далее двадцати метров. По одному советуем не выходить. Разойдись.

Спеша занять койки строй, рассыпавшись, бросился к палаткам. Нас было человек триста, а спальных мест во всех трех палатках никак не могло быть больше двухсот. Ночевать на голой земле, хоть это, может, и романтично, никто не хотел, поэтому, пока фонари офицеров освещали путь, сержанты бежали занимать койко-места. Передовые и расторопные вбежали в палатки и застыли возле входа: двухъярусные кровати уже были заняты счастливчиками, прибывшими раньше нас.

— Чего встали? — раздалось за спиной, — Проходи! По двое размещайтесь. Это только на одну ночь. Завтра, в Афгане, на пуховых перинах спать будете. А ну, кто здесь есть? Всем подвинуться. Что б на каждом месте я через минуту наблюдал по два человека!

С кряхтеньем и ворчаньем нам стали уступать места.

— Откуда, мужики? — спросил кто-то из лежащих.

— Из Ашхабада, — ответили ему.

— Эй, — кто-то потянул меня за галифе, — чего стоишь? Ложись со мной. Ты откуда родом?

— Из Мордовии, — ответил я, укладываясь «валетом».

— Жаль, — протянул голос так разочарованно, что я едва не пожалел, что я из Мордовии, а не откуда-нибудь еще, — не земляк.

«Ну и хрен с тобой», — подумал я и моментально уснул.

В шесть-ноль-ноль нас разбудили и к нашей вящей радости не погнали на зарядку, которая надоела всем за полгода в учебке. Возле палаток дымила полевая кухня. Возле нее стоял незнакомый майор.

— Значит так, бойцы! — начал он, — Двадцать минут на оправку и на приведение себя в порядок, полчаса — на получение горячего чая, пять минут на завтрак. Горячей пищи не будет: сухпай у вас должен быть с собой, а обедать будете уже на новом месте службы. Через час — построение на этом месте. Не забудьте наполнить чаем фляжки. Вопросы?

— Никак нет!

— Разойдись.

Через час нас построили в четыре шеренги, заново произвели перекличку и, «напра-во, левое плечо вперед, шагом — марш!», привели на этот плац.

2. Как пересекают границу

Однако, стало припекать: было около десяти и солнце поднялось уже высоко. Четвертый час, с семи утра, толклись мы на этом плацу. Майор провел нас за колючую проволоку, сказал: «Вольно» и удалился. Двое пограничников закрыли за ним ворота — две деревянные рамы с натянутой «колючкой», — еще двое с автоматами залезли на вышки по периметру и… всё. Никаких команд. Впервые за последние полгода мы не получили никакой команды!

Дело в том, что жизнь в учебке расписана по минутам: 6–00 — подъем. 6–15 — построение на зарядку. 6–20 — 7–05 — зарядка (трехкилометровый забег, турник, брусья, прыжки через коня). 7–05 — 7–25 — умывание, оправка, заправка коек (одеяло — «кирпичиком», подушка — «треугольником», полосы на одеялах — в сплошную линию). 7–30 — утренний осмотр. 8–00 — завтрак. 8–30 — утренний развод. 9–00 — начало занятий. И так до самого отбоя. Личное время — 30 минут в день. Но и оно забито: зубрение уставов Советской Армии (если в классе не запоминаешь), подтягивание и отжимание (если на ФИЗО отстаешь), чистка оружия — просто, чтоб тебя задолбать, чтоб не сидел без дела. Ибо, армейский принцип: «Солдат пять минут без работы — преступник!» — в учебке возведен в абсолют. Промежутки между мероприятиями — 4–5 минут: как раз столько, чтобы хватило выкурить почти целую сигарету. Передвижения — либо строевым, либо бегом и непременно строем. Идут двое — обязательно в затылок друг другу. Идут трое — двое «в затылок», третий — ведет этих двоих. Все трое — в ногу. Иначе — два наряда вне очереди. На приведение обмундирования в порядок времени не отведено. Но за грязную или неопрятную форму — моментальная расплата. После отбоя стираться нельзя: после отбоя, по уставу, курсанты должны отдыхать с закрытыми глазами. Проверяющий специально это контролирует. Только через час после отбоя, когда казарма оглашается раскатистым храпом двухсот глоток, дневальный ходит и будит курсантов, которые с вечера перевесили свои полотенца с головы койки в ноги: просыпайся, иди, стирайся.

И двадцать четыре часа в сутки — в строю. Ни на минуту ты не остаешься один на один с собой и своими мыслями. Двадцать четыре часа в сутки вокруг тебя сплоченный мужской коллектив, всегда готовый придти тебе на помощь, если ты получил продуктовую посылку из дома.

Странное дело: к такому жесткому распорядку привыкаешь легко и прочно уже через два месяца. Уже через два месяца прекращается понос от комбижира, изготовленного из переработанной нефти, и «каши-параши», предназначенной скорее для оклейки обоев, нежели для человеческого желудка. Голова полностью отключается от мыслительного процесса и привыкает только получать и выполнять приказы — точно, беспрекословно и в срок. Ты, еще несколько недель назад свободный гражданский человек, полностью растворяешься в другом армейском принципе: «Солдат должен знать только пять слов: так точно, никак нет, есть, я и ура! А язык солдату нужен только для заклеивания писем» и на вопросы проверяющего «дяди с большими погонами», как и ожидают от тебя твои отцы-командиры и сам «дядя», громко и четко выговариваешь: «Курсант Пупкин! Жалоб и заявлений не имею!». А через полгода, напичканный «политикой», натасканный на полигоне, спортгородке и в учебном классе, привыкший отбивать шаг и горланить строевую песню громче, чем соседняя рота, намотавший сотни километров на кроссах и марш-бросках, незаметно для самого себя ты из человека, способного чувствовать, сочувствовать и сопереживать, превращаешься в Машину Войны. В выносливого, сноровистого и предприимчивого киборга, в центральный процессор которого введено только три примитивных, а потому безотказных программы: верность Долгу и Присяге, выполнение Боевого Приказа любой ценой и умение выживать в условиях горно-пустынной местности при заданных обстоятельствах. И побочным продуктом программирования сам собой появляется мощный и неистребимый «вирус», блуждающий по всем клеммам и контактам, нейронам и извилинам: каким угодно способом «отмазаться» от любой работы.

Не получив команды, мы почувствовали себя беспомощными. Строй так и не решился рассыпаться в ожидании дальнейших распоряжений офицера. Четыреста человек «стройно», то есть строем в четыре шеренги стояли на плацу, огороженном «колючкой», охраняемом погранцами с автоматами без патронов, негромко переговаривались между собой, но не расходились. Проходили минуты: пять, десять. Наконец, самый дерзкий решил посягнуть на святость строя и закурил. «Строй — святое место!» — вдалбливали нам полгода по десять раз на дню. Четыре дня назад в учебке мы в строю боялись пошевелиться без команды, а тут — неслыханное дело! — стоит в строю и курит. Через минуту над разными частями строя показалось десяток синих дымков. Через две — беззастенчиво курил уже весь строй. Ну, а от разгильдяйства до анархии — один шаг: Кто-то вышел из строя: «А чего это мы здесь стоим как дураки?» и лавинообразно все четыре шеренги рассосались по плацу.