Страница 54 из 113
А Марфа Ивановна стояла в сторонке и тихонько незаметно всхлипывала. Сообщение «Дунисии» о том, что он отбывает на фронт, Марфа Ивановна встретила так, будто беда неожиданно-негаданно свалилась лично на нее. Ей трудно было представить, как же теперь будет жить Полинка, которая привязалась к летчику, словно к родному человеку. Всхлипывала Марфа Ивановна и про себя неслышно шептала: «Оборони ее Господь от того, чтоб не ушло с нее затменье, а то така черна ночь перед ее глазоньками замрачнеет, што страшно и подумать…»
Всегда все начиналось почти одинаково.
Из неведомой дали, не то с небес, него из-за окоема медленно наплывала темная волна, затопляла землю по всей округе, и Полинка со все возрастающим ужасом наблюдала, как на ее глазах исчезают маленькие островки с деревьями и кустарниками, а потом — и целые деревни, и тайга, по опушкам которой мечутся обезумевшие от страха звери. Полинке и самой хочется куда-то бежать или взобраться на самую высокую ель, она уже чувствует, как ледяная пена волны лижет ее ноги, но ей, Полинке, никак не удается сделать хотя бы одно движение: какая-то сила держит ее на месте, сковывает не только ее тело, но и волю. И тогда Полинка начинает кричать: «Федя! Феденька!..» Она прислушивается к собственному голосу, но ничего не слышит. Крик ее тонет в кипящей пене, а волна уже холодит грудь, подступает к горлу. Еще немного — и ей нечем станет дышать, и как раз в это мгновение мрачная волна исчезает также внезапно, как и пришла, ветер уносит пену, Полинка теперь видит вокруг себя знакомые предметы, почти физически ощущает тишину, сменившую клокотанье пены. Она удивленно, растерянно озирается вокруг, еще не до конца все понимая, но тут страшная боль пронзает ее мозг, боль короткая, как вспышка молнии, она словно опаляет каждую клетку мозга, а затем и наступает тот миг полного прозрения, которое приносит Полинке непереносимое страдание. Оно, это прозрение, может длиться всего лишь минуту-две, а может продолжаться сутки и больше, и тогда Полинка уходит в себя, лежит, уткнувшись лицом в подушку, и говорит самой себе: «Его нет… Нет и никогда не будет… Боже, возьми меня к нему…»
Раньше она никогда не обращалась к Богу. Не потому, что была атеисткой, нет, просто жизнь Полинки складывалась так, как, по ее мнению, и должна была складываться — и просить высшие силы в чем-то помочь ей не было необходимости. Марфа Ивановна часто при ней молилась, стоя на коленях перед распятием Иисуса Христа (под иконой день и ночь горела лампадка и, если Марфа Ивановна забывала подлить в нее масла, это делала за нее Полинка), и Полинка ничего зазорного в этом не видела: если женщина находит в этом утешение — пускай молится. Марфа Ивановна говорила:
— Вот помолюсь я, дочка, и душа моя чище становится, чище и светлее. Будто омоюсь я святой водой. Ты этого не понимаешь?
— Понимаю, Марфа Ивановна, — отвечала Полинка.
— А почему ж сама никогда не преклонишь колени перед господом нашим Иисусом Христом?
— Не знаю, Марфа Ивановна. Но в душе у меня есть какая-то вера, чувствую я это..
И вот теперь, когда внезапно просветлялся ее ум, и она, оглядываясь по сторонам, словно только сейчас вошла в жизнь, которую оставила много-много лет назад, начинала осознавать, что жизнь эта уже совсем не та, что в ней без Федора нет и не может быть ничего хорошего и впереди, кроме разъедающей душу тоски, не будет ни одного светлого дня, Полинка, плача, говорила: «Его нет… Нет и никогда не будет… Боже, возьми меня к нему…»
За окном уже забрезжил рассвет, а Полинка все продолжала сидеть за столом и, хотя ее клонило ко сну, никак не могла оторваться от письма, которое писала Федору. Она передаст это письмо через Денисио, он ведь обязательно встретится с Федором, встретится через несколько дней, а может, уже и завтра. Вот-то будет радости! Федор, конечно, начнет расспрашивать у Денисио обо всем, что делается в Тайжинске, а главное о том, как живет она, Полинка. В письме, правда, многого не скажешь, но все равно она должна написать как можно больше.
«Говорят, — писала Полинка, — что война кончится не скоро, но я в это не верю. Как это не скоро? Я часто хожу на железнодорожную станцию и вижу, как много наших солдат уезжает на фронт. Марфа Ивановна правильно рассуждает. „Вот поднакопят наши силушку и ударят по немцам всей мощью…“ Я с ней согласна.
Ты можешь спросить, зачем я часто хожу на станцию? А вот зачем. Ты ведь у меня хитрый, Феденька, я тебя знаю. Будешь ехать домой и ни за что об этом мне не сообщишь. Примчишься внезапно, неожиданно. Чтобы сделать мне приятный сюрприз. А я хочу сделать то же самое. Ты выйдешь из вагона, а я тут как тут. „Здравствуй, Федя!“ Представляю, как ты удивишься…»
Полинка оторвала взгляд от бумаги и посмотрела на окно, откуда все ярче сочился рассвет. Она должна написать Федору о том, как вчера, бродя по окраине тайги, увидела маленького зайчишку, сидевшего под кедрачом. Она подходила к нему все ближе, ближе, ближе, а он продолжал сидеть и удивленными глазами смотрел на нее без всякого страха, он, наверно, родился совсем недавно и еще не успел познать, что такое страх, а Полинка, подумала, почему же в зайчишке не срабатывает инстинкт самосохранения, ведь инстинкт должен быть заложен самой природой.
Она, подойдя к зайчишке, протянула к нему руки, и вот тогда он встрепенулся, совсем по-детски пискнул и дал стрекача. Глядя ему вслед, Полинка захлопала в ладоши и весело рассмеялась, так все это ее рассмешило.
Глядя сейчас в окно, она опять представила удирающего от неё зайчишку, и ей снова стало весело, и она подумала, что и Федя, прочтя ее письмо, тоже станет смеяться, потому что у Феди очень развито воображение, и он, конечно, увидит всю эту картинку так, как видела сама Полинка.
Да, сейчас все это она опишет, и еще прибавит, как три дня назад они вдвоем с Марфой Ивановной ходили на речку Тайжинку ставить маленькие вентеря, сплетенные из ивняка, и как потом вытаскивали из ник двух огромных, килограммов по пять, щук, блестевших на утреннем солнышке чешуей, будто были облиты серебряными блестками. Ох, и красиво же все это выглядело! Тайжинка в тот час только-только просыпалась, она тоже блестела серебряными блестками и, еще не совсем очнувшись от сна, тихо вздыхала, так тихо, что вздохи ее Полинка различала с большим трудом…
Полинка хотела представить в своем воображении полусонную Тайжинку, даже не представить, а увидеть, и она встала из-за стола и подошла к окну, будто Тайжинка протекала рядом с домом, прямо за окном.
И она ее увидела. Но совсем не полусонной, не тихой и светлой, и не было на ней ни одной серебряной блестки. Речка на глазах у Полинки превращалась в мрачный водяной вал, наверху которого бурлила пена, и вал этот, поглощая все, что встречалось ему на пути, медленно накатывался на Полинку, она уже ощущала на своем лице брызги холодной и почему-то мерзко пахнущей пены, и Полинка знала, что никуда ей от этого вала не убежать А потом на гребне вала она увидела крутящуюся шаровую молнию размером в кулак, которая вдруг оторвалась от пены и, оставляя за собой дымную полосу, двинулась на Полинку.
Следя за этим огненным шаром, Полинка не сдвинулась с места, даже не отклонила голову в сторону, чтобы увернуться от удара: она по опыту знала, что делать это бесполезно — шар все равно ударит вот сюда, в темя. И он ударил. Полинка подняла руки к вискам и закричала. Не от страха, а от боли. У нее было такое ощущение, будто языки пламени прорвались к ее мозгу и жгут его, превращая в дымящийся пепел. «Федя! — кричала она. — Феденька!»
Когда на этот крик в ее комнату вбежала Марфа Ивановна, Полинка уже снова сидела за столом и один за другим, не спеша и не глядя на них, рвала исписанные листы бумаги — письмо Федору. По бледным щекам ее стекали слезы. Марфу Ивановну поразило лицо Полинки: оно было страшно измученно и безжизненно, словно лицо мертвого человека.
— Доченька! — прошептала Марфа Ивановна. — Доченька моя, да чего ж ты казнишь себя так-то…