Страница 48 из 113
Читая это неожиданное предписание, Алексей все больше хмурился, на лице его явно читались растерянность, недоумение, испуг. Кто-то из друзей спросил:
— Что там, Алешка?
Упавшим голосом Балашов ответил:
— Вызывают в органы НКВД. — Помолчав, добавил: — За каким чертом! Кому и зачем я там понадобился? Завтра мне надо вылетать — у меня билет в кармане.
Вот только минуту назад будущие адвокаты, следователи, прокуроры сидели за столом веселые, балагурили, шутили, делились планами, фантазировали, и сразу все это кончилось, будто к ним в комнату ворвалось нечто такое, что грозило одному из них бедой, бедой непоправимой, хотя никто из них и ведать не ведал, для чего Балашова вызывают в учреждение, мрачная слава которого каждому была известна.
Приятель Балашова Михаил Марьин спросил:
— Кто подписал бумажку?
Балашов еще раз заглянул в «депешу»:
— Какой-то Хлебников. А. В. Хлебников.
Марьин оглядел собравшихся в комнатушке, словно желая убедиться, что здесь только свои, выругался:
— Хлебников? Сволочь первостепенная. Один из ближайших холуев Берии. Дядька мой, брат матери, до прошлого года работал в НКВД, рассказывал о нем. Был когда-то Хлебников начальником заштатной тюрьмы, прославился, как редкий садист. Дошло это до Берии, он и взял его к себе. Будь предельно с ним осторожен, Алеша. Он может мягко стелить, но… Короче говоря, будь все время начеку…
— Садитесь, Балашов, — Хлебников кивнул на стул, стоявший у стола. И повторил, оценивающе разглядывая Балашова: — Садитесь, садитесь. И не чувствуйте себя так напряженно и скованно. А то у меня может создаться впечатление, что вы заранее ожидаете какой-нибудь для себя неприятности. Или я ошибаюсь?
Балашов пожал плечами:
— Почему я должен ожидать для себя неприятности? Мне хотелось бы узнать, для чего меня вызвали?
Губы Хлебникова дрогнули в улыбке.
— Вот видите, — сказал он, — вы уже и слово подобрали соответствующее: вызвали. Мы не вызвали вас, а пригласили. Это ведь разные вещи, согласны?.. Кстати, я забыл представиться — Аркадий Викторович Хлебников. К вашим, как говорят, услугам.
Балашов слегка наклонил голову:
— Очень приятно.
Хлебников вдруг спросил:
— Скажите, Алексей Федорович, почему вы избрали именно юридический факультет? Призвание? Бывший летчик, могли бы пойти в авиационный институт, это было бы вам ближе, не так ли? Или все же призвание?
Вот только теперь Балашов осмелился внимательно посмотреть на Хлебникова. Ничего примечательного в Хлебникове не было. Обыкновенное русское лицо, немного мясистый нос, высокий лоб с намечающимися залысинами, вроде бы спокойные серо-голубые глаза, голос, правда, не очень приятный. Хотя и говорил Аркадий Викторович негромко, все же чувствовалась плохо скрываемая властность и жесткость.
— Так что же? — Повторил свой вопрос Хлебников. — Призвание? Желание помогать нам бороться со всякой нечистью? Или что-то другое?
Балашов ответил откровенно:
— Вначале никакого призвания не было. После того, как со мной случилось это несчастье, — он глазами указал на левую руку, не сомневаясь, что Хлебников, конечно, все о нем знает, — и я узнал, что летать мне больше де придется, мне было безразлично, как сложится моя судьба. Вот только в авиации оставаться я не хотел. Но потом интерес к юридическим наукам захватил меня целиком… Я решил во что бы то ни стало стать адвокатом.
— Это после того, как вы побывали на процессе по делу некоего Невзорова, да?
— Вы знаете и об этом? — спросил Балашов, не слишком, правда, удивившись. — Да, такое решение пришло действительно после того, как я побывал на том процессе.
Хлебников долго молчал, глядя на плотно зашторенное окно и машинально постукивая пальцами по столу. Наконец, перевел взгляд на Балашова и вроде бы раздумчиво проговорил:
— Вой это мне трудно понять, Алексей Федорович. Очень трудно. Просто не укладывается в голове. Летчик, хотя и бывший, профессия весьма мужественная, значит, и характер должен быть такой же мужественный, и вдруг — решение стать адвокатом, защищать всяких уголовников, всякие отбросы общества, выступать с просьбами об их помиловании, о снисхождении к ним, о милосердии… И это в то время, когда в стране происходят величайшие потрясения, когда настоящие враги народа и отечества спят и во сне видят, как бы подорвать устои нашей Советской власти, разрушить наш строй, предать и продать наши идеалы. Вы задумывались об этом, Алексей Федорович? Буду с вами до конца откровенен, так как верю вам… на великих стройках коммунизма, на заводах-гигантах, в шахтах, в государственных учреждениях — всюду окопались люди, связанные с капиталистическими разведками, работают на эти разведки, и становится их все больше и больше. Даже в нашей Красной армии, в том числе и в авиационных частях орудуют заклятые наши враги и, поверьте, с ними не так легко бороться, не так легко вырывать их змеиное жало. Вы понимаете, о чем я говорю? Демагоги, а по сути те же замаскированные враги, кричат на каждом углу, будто с укреплением нашего социалистического строя классовая борьба затухает. Вред! Самый настоящий бред! До тех пор, пока мы находимся в капиталистическом окружении, классовая борьба никогда не затухнет… Я говорю прописные истины, я понимаю, что вы и сами все это знаете, но как же об этом не говорить?!
Хлебников вытащил из кармана платок и вытер выступившую на лбу испарину. Затем встал из-за стола, несколько раз прошелся по кабинету, снова сел на свое место и посмотрел на Балашова.
— Вы спрашиваете, для чего я вас сюда пригласил? Так вот слушайте, уважаемый Алексей Федорович. У меня давно возникла мысль привлечь к нашей работе человека, который бы в некоторых кругах, в частности авиационных, пользовался полным доверием. Понимаете, о чем я говорю? Авиаторы, как вам хорошо известно, народ особый. Особенность эта заключается в том, что в их среде существует некое братство, рожденное, видимо, в силу их специфической работы. Необходимая взаимовыручка, глубокая вера в то, что каждый из них в любое время готов подставить плечо друг другу в кризисной ситуации, если хотите, даже порой наивное представление о чести, которой так когда-то бравировало дворянское офицерство. Короче говоря — клан… Я ведь не преувеличиваю, Алексей Федорович?
— Мне не так долго пришлось служить в авиации, чтобы прочувствовать все тонкости жизни своих бывших коллег, — осторожно ответил Балашов. — Конечно, специфика работы накладывает свой отпечаток, но люди есть люди…
Он говорил, а слова, сказанные Хлебниковым, как бы преследовали его, ни на мгновение не умолкая. «У меня давно возникла мысль привлечь к нашей работе человека, который бы в некоторых кругах, в частности авиационных, пользовался полным доверием».
Балашов невольно внутренне содрогнулся. Оказывается, его и вызвали сюда для того, чтобы привлечь к службе… в органах, для того, чтобы он стал соглядатаем, чтобы, как бывший летчик, пользуясь доверием своих бывших коллег, по сути дела, шпионил за ними, обнаруживал среди них «врагов» и хотя, может быть, не своими руками, но, так или иначе, готовил этим «врагам» печальную участь… Но разве он может на это пойти? Разве он может стать пособником тех, кто калечит судьбы тысяч и тысяч ни в чем неповинных людей? Стать пособником вот этого Хлебникова, у которого лишь одно кредо: «А вы что, не можете п-о-к-а-з-а-т-ь ему, как надо давать показания… Вы следователь, или брат милосердия?!» Нет, он прямо сейчас скажет, что не может принять подобного предложения, не может — в силу своего характера — быть своего рода тайным агентом… Хлебников сказал:
— Вы правы, Алексей Федорович — люди есть люди. Не хочу бросать тень на всех авиаторов, но нам доподлинно известно, что среди них есть немало таких, кто замешан в антигосударственной деятельности. Они всячески маскируются, внешне выглядят патриотами, а сами насквозь прогнили и ждут своего часа. Подумайте, Алексей Федорович, над таким вопросом: вдруг грянет война! Можем ли мы допустить, чтобы в наших вооруженных силах, особенно в авиации, оказались предатели? А они есть, Алексей Федорович, есть. И наша задача уже сейчас, пока не поздно, нейтрализовать их, обезвредить и, если хотите, уничтожить! Кто же должен выполнить эту задачу, если не мы, честные люди, члены большевистской партии, истинные патриоты?! Кто?