Красный ветер

— Можно сейчас. С вами полетит Эстрелья — она знает, к кому там обратиться…

Майор внимательно посмотрел на Андрея, и тот увидел в его глазах тревогу.

— Будьте крайне осторожны, Денисио, — сказал Амайа. — Франкистские «фиаты» охотятся за каждой нашей машиной. У них, у фашистских летчиков, наглости хоть отбавляй. Ведь они летают пока почти безнаказанно…

Через час они были уже в воздухе.

Павлито Перохо (здесь, в Испании, им запретили называть друг друга настоящими именами) летел за штурмана, испанец Вальехо, молодой механик, почти мальчишка, с шапкой черных волос и с такими же черными озорными глазами, пристроился, у пулемета, и когда «драгон» с трудом вскарабкался на три с половиной тысячи метров, сказал:

— Камарада Денисио, если нам по пути не встретится ни: один фашистский разбойник, я буду считать, что мне не повезло. Я ведь тоже еще ни разу не вылетал на боевое задание, и мне надоело врать Нашим гуапас[11], как я сражаюсь с «фиатами» и сбиваю их меткими очередями..

— А ты поменьше бы врал и поменьше бы по-вороньи каркал, — заметила Эстрелья. — Лично мне не улыбается перспектива встретиться с кучей бандитов, которые могут превратить твой самолет в костер.

— Женщинам и девушкам вообще-то лучше было бы сидеть дома и готовить обеды для мужчин, чем воевать, — сказал Вальехо. — С ними одна беда, камарадо Денисио. Вы чувствуете, как вибрирует машина? И знаете, отчего это происходит?

— Ну? — спросил Андрей.

— Эстрелья не перестает дрожать, и дрожь ее передается самолету.

— Болван! — усмехнулась Эстрелья. — Посмотрим, как ты поведешь себя, если на нас и вправду нападут франкисты. А за меня можешь не беспокоиться.

Андрей взглянул на Эстрелью с одобрением. Кто-то другой на ее месте, может быть, и испытывал бы страх и тревогу, но только не она. Она уже через многое прошла и многому научилась. Эстрелье было всего двадцать три года, а в глазах у нее, казалось, ужас и боль застыли навсегда. И даже когда Эстрелья улыбалась, они не исчезали — на время уходили вглубь, затаивались там, а потом вновь влажным туманом застилали большие черные зрачки.

Как-то Андрей спросил у комиссара полка Педро Мачо:

— Эстрелья, наверное, пережила какое-то большое горе?

— Горе, говоришь, сынок? — переспросил Педро Мачо. — Если то, что она пережила, назвать просто горем, то глубину его измерить нельзя.

И он рассказал.

Родом Эстрелья из Севильи. Отец ее был машинистом паровоза, два старших брата тоже работали на железной дороге смазчиками вагонов. Третий, мальчонка семи-восьми лет, готовился в этом году пойти в школу. Дружная это была рабочая семья, и хотя, как у всех таких семей, нужда частенько заглядывала в окна, Эстрелье удалось окончить институт: тянулись для этого все, порой оставались без куска хлеба, чтобы платить за учебу Эстрельи.

И вот — фашистский мятеж. В первую очередь погромщики, конечно, ринулись в рабочие кварталы искать коммунистов и всех, кто им сочувствовал. А какой настоящий рабочий, если он даже сам не коммунист, не сочувствовал им? И начался повальный погром. Врывались в дома, все крушили, жгли, расстреливали: не щадили никого — ни стариков, ни женщин, ни детей. Как говорят — под корень…

В дом Эстрельи ворвались трое. Старшие братья в это время собирались на работу, и мать завязывала им узелки с сыром и хлебом. Усидев фашистов с пистолетами в руках, она закричала не своим голосом:

— Нет! Не надо! Мы ни в чем не виноваты!

— Не кричи, матушка, — засмеялся один из погромщиков. — Мы к вам с добром.

Подошел к женщине и, продолжая смеяться, выстрелил ей в живот. Братья не успели опомниться. А когда опомнились и бросились на фашистов, те изрешетили их пулями. Стреляли в лица, головы, стреляли, озверев, уже даже в мертвых…

К счастью, Эстрелья с младшим братишкой были в это время на берегу Гвадалквивира — пошли туда посидеть, полюбоваться рекой. Услышав стрельбу — а стрельба теперь шла во всех концах города, в каждом квартале, почти в каждом доме, — Эстрелья схватила мальчонку за руку, крикнула:

— Бежим домой!

И они побежали, не зная, что их там ожидает. И наверняка нашли бы там свою смерть, если бы им не повстречался соседский мальчишка, мчавшийся по улице с широко открытыми от ужаса глазами. Эстрелья перехватила его, спросила:

— Что там происходит?

— Там убивают! — Мальчишка еле выговаривал слова. — Всех. Туда нельзя, они убьют и вас! Они всех убьют!..

В это время из-за угла показалась большая группа вооруженных людей. Их было человек семьдесят: кто со старым охотничьим ружьем, кто с винтовкой, кто с железным прутом в руках. Люди шли, тесно прижавшись друг к другу. Это были рабочие — многих из них Эстрелья знала: машинисты паровозов, железнодорожные грузчики, ремонтники путей, шоферы. Были здесь и женщины — прачки с закатанными по локоть рукавами синих блузок, подметальщицы улиц в черных холщовых, халатах, кондукторши, уборщицы и просто жены рабочих, которым в первые — минуты мятежа удалось избежать расправы. Они тоже несли в руках охотничьи ружья, ножи, булыжники, и лица их выражали решимость отчаяния, готовность умереть рядом со своими мужьями и братьями.

Девушку окликнули:

— Эй, Эстрелья!

Она подошла, кто-то взял ее за руку, втолкнул в плотную шеренгу, и она не стала сопротивляться — пошла вместе со всеми, крикнув на ходу своему маленькому брату:

— Морено, беги к отцу! Скажи, что я с ними…

К ней протиснулся кочегар с паровоза отца, которого она хорошо знала, хотя сейчас никак не могла вспомнить его имени… Он спросил:

— Ты все знаешь, Эстрелья?

Она ответила:

— Я ничего не знаю.

— Фашисты подняли мятеж. Они убивают всех, кто не с ними. Убивают везде: в домах, на улицах, на заводах, в депо, на паровозах…

— Где отец? — спросила Эстрелья.

Кочегар не ответил.

— Где отец? — закричала Эстрелья. — Почему ты не отвечаешь?

— Его тоже убили, — глядя не на девушку, а прямо перед собой, будто вдруг увидел своих врагов, сказал кочегар. — Его застрелили, Эстрелья. Отец направлялся к паровозу, когда к нему подошли два фашиста. Один из них сказал: «Я точно знаю, что он голосовал за коммунистов. И других подговаривал…» И оба в него выстрелили. В упор… Ах, сволочи, добраться бы нам до них!

Эстрелья продолжала идти рядом с кочегаром, ничего вокруг себя, не видя. И вдруг рванулась из шеренги, побежала, спотыкаясь и падая, к железнодорожной станции.

Там все уже было кончено. Поодиночке и группами лежали застреленные фашистами люди, и никого возле них не было, лишь бродячие собаки, осторожно приближаясь к трупам, обнюхивали их и, взвизгивая, испуганно бросались прочь.

Отец лежал недалеко от своего паровоза. В одной, уже холодеющей руке он держал пропитанную мазутом паклю, другая была прижата к ране в виске, точно он, мертвый, хотел остановить кровь. Глаза его — добрые, умные глаза человека, пронзившего нелегкую жизнь, — все так же открыто смотрели в синее небо Севильи, по которому плыли белые облака.

Сколько времени Эстрелья просидела около отца, она не знала. Все в ней окаменело, застыло; порой ей казалось, что она и сама уже мертвая, как ее отец, как все, кто лежал на этой пропитанной кровью земле. Потом она медленно поднялась и, сгорбившись, побрела домой, чтобы привести сюда братьев и мать. На улицах стреляли. Эстрелья порой слышала, как рядом взвизгивают пули, но она продолжала идти, не оглядываясь, не прячась, словно ей теперь нечего было бояться. И никто ее ни разу не остановил, как будто смерть отца была паролем для всех.

И вот она открыла дверь своего дома и сразу же увидела лежащих в крови мать и братьев: Сделала шаг, другой и, чувствуя, что сейчас упадет, прислонилась к стене и опять застыла, как там, у трупа отца. Потом села на пол, подтянула ноги и опустила голову на колени. Шел час за часом, а Эстрелья продолжала сидеть все на том же месте, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону.

11

Красавицам (исп.).