Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 4 из 101

Забраковали!

Трудно было представить более страшное слово. Оно, как меч, сражало одним ударом, и после этого удара уже не было никакой надежды подняться. Это был приговор, суровый и беспощадный.

Забраковали!

Высокий, с широченными плечами, парень сделал два шага, прислонился спиной к стене и, ни на кого не обращая внимания, смахнул ладонью слезу. К нему сразу же устремились человек семь, ожидавших вызова к хирургу, и засыпали вопросами:

Почему забраковали?

Что он сказал?

Ревматизм?

Парень приподнял одну ногу и показал ступню:

Плоскостопие… Малая, видишь ли, выемка между пяткой и вот этой костью. Говорит, что нельзя прыгать с парашютом…

И сразу же все, кто стоял рядом, начали обследовать свои ступни. О несчастливце забыли мгновенно. Казалось, что в организме, в строении тела нет ничего важнее, чем ступня. Человек, имеющий приличную выемку на ступне, был совершенством. Ему, только ему разрешалось смело смотреть в свое будущее, смеяться, радоваться. Ступня — самое главное. Остальное — чепуха.

Но вот по коридору медленно, опустив голову, прошел черноволосый грузин, и по тому, с каким трудом он передвигал ноги и старался ни на кого не глядеть, все поняли: забракован!

Что сказали?

Почему?

Плохое сердце? Плохое зрение? Плохой слух? Ступня?

По правде говоря, в этих вопросах было больше любопытства, чем сочувствия. Обычно чуткие к чужой беде, здесь многие становились эгоистами.

Грузин остановился, присел на диван, помолчал, потом вдруг крикнул:

А, черт! Крутил-крутил на кресле, вправо-влево, вправо-влево, много-много раз. И говорит: «Встать!» Я встал. Почему, скажи, не встать? А голова — как после цинандали: туда-сюда, туда-сюда. Опять крутил. Опять вставал. И шатался. Тогда говорит: «Вестибулярный аппарат слабый. К летной службе не годен».

Он снова выругался и пошел одеваться.

Теперь всем казалось, что именно этот самый вестибулярный аппарат и есть то главное, от чего зависит жизнь человека. Если у тебя крепкая голова, значит, станешь настоящим летчиком. Ты сможешь сделать сто мертвых петель подряд и при этом спокойно улыбаться, будто сидишь не в кабине самолета, а на детских качелях. Да, конечно, вестибулярный аппарат — этосамое главное!

Когда грузин ушел, большинство сидевших в коридоре позакрывали глаза и стали быстро вращать головами — слева направо, справа налево. То там, то здесь слышался шепот: «Двадцать три, двадцать четыре… сорок, сорок один… Открыть глаза. Встать!..» Это была тренировка.

4

Последний кабинет… Последний врач… Если здесь не произойдет «осечка», Андрей Степной будет летчиком. Врач, выслушав сердце, сказал:

Как хороший механизм!

Против графы «Телосложение» стояла сокращенная запись «Атлетич.». В глазном кабинете написали: «Левый — 1,0, правый — 1,0». На вращающемся кресле его крутили бесконечно, но, когда кресло быстро останавливали и предлагали смотреть в одну точку, Андрей собирал всю свою волю, стараясь не качнуться в сторону.

И вот последний кабинет, на двери которого прибита под стеклом на дощечке надпись «Оториноларинголог». Андрей стоял, прислонясь к стене, и смотрел на противоположную дверь. Там у врача-невропатолога был сейчас Игнат. После того как начала работать комиссия, Андрей и Игнат встретились в коридоре один только раз. Андрей шел в кабинет терапевта, когда оттуда выскочил Игнат и, хлопнув Андрея по голой спине, воскликнул:

Чудесно, Андр Юшка! Пока все хорошо! Как у тебя?

Тоже хорошо, Бледнолицый. Куда ты сейчас?

К хирургу.

Ни пуха, ни пера!

И они расстались.

Больше всего браковали в кабинете невропатолога. Никто так придирчиво не осматривал своих посетителей как старый врач в очках с золотой оправой, поверх которых глядели пытливые, казалось, чуть насмешливые глаза. Старик ослушивал, измерял давление крови, вдавливал худыми жесткими пальцами глаза, роговой пластинкой чертил на груди всевозможные линии и при этом все время задавал самые разнообразные вопросы:

Вы часто грустите, молодой человек?

Редко, — отвечал молодой человек, чувствуя в вопросе какой-то подвох.

А смеетесь?

Будущий летчик на минутку задумывался. Нужно ли часто смеяться, если хочешь стать летчиком? Или необходимо всегда быть серьезным? Обычно выбиралось среднее:

Смеюсь, когда весело, доктор.

Вот как! — глаза за очками прищуривались и словно удивлялись. — А скажите, никто из ваших родственников не страдал эпилепсией?

Чем, доктор?

Ну, припадки у кого-нибудь были?..

Нет, такого в роду у нас не было! — с облегчением отвечал осматриваемый.

Снова начиналось прощупывание, прослушивание, снова задавались десятки вопросов, и в шести-семи случаях из десяти врач обычно говорил:

И что это вы, батенька, все летать вздумали? Кто же на земле останется? Ну-ну, не хнычьте… Я ведь еще ничего не сказал. Идите, результат потом узнаете…

Но это уже было провалом. Все об этом знали…

С тревогой за своего друга смотрел сейчас Андрей на дверь врача-невропатолога. Он хотел дождаться, пока оттуда выйдет Игнат, но в это время его позвали:

Степной!

Андрей вошел в кабинет. За круглым столом, на котором стояли всевозможные пузырьки, баночки, колбочки, сидела девушка в белом халате и перелистывала санитарную карточку Андрея. Потом она поманила его пальцем и указала на стул. Андрей сел.

Возьмите этот пузырек и понюхайте.

Андрей придвинул к себе пузырек со светлой жидкостью и понюхал.

Чем пахнет? — спросила девушка.

Андрею показалось, что жидкость вообще не имеет никакого запаха. «Но не дадут же нюхать простую воду!»— подумал он. И наобум ответил:

Крем-содой.

Девушка строго посмотрела на него и сказала:

Не сочиняйте. Вода ничем не пахнет.

Я так и думал, — виновато улыбнулся Андрей. Потом он безошибочно определил запах ландышевой настойки, яблочного напитка, и наконец девушка отослала его к своей подруге. Началась проверка слуха. Андрея ставили то в десяти, то в восьми шагах от проверяющего, заставляли закрывать одно ухо и чуть слышно шептали:

Чудо…

Чудо! — громко повторял Андрей.

Самолет…

Самолет!

Довольно.

Довольно! — Андрей почти кричал. Он уже был уверен, что испытания выдержаны, и не знал, как умерить бушующее чувство радости, заполнившее все его существо. Ему хотелось расцеловать и ту девушку, которая подвела его на простой воде, и ее подругу, которая таким чудесным голосом шептала ему хорошее слово «чудо». Ему хотелось петь и плясать, Андрей даже присел на краешек стула, чтобы немножко остыть.

Вы свободны, товарищ будущий летчик! — с самой замечательной улыбкой, какую только приходилось видеть Андрею в своей жизни, сказала девушка.

Кто это сказал: «Счастье редко приходит одно, без печали».

Первый, кого увидел Андрей, захлопнув за собой дверь, был Игнат Морев. Он стоял спиной к Андрею у окна, но по его опущенным плечам, по склоненной голове Андрей сразу же понял: не прошел. Сердце Андрея словно раздвоилось: в одной его половине еще пела радость, неудержимая, захлестывающая, а другая половина уже сжалась в комочек и наполнилась горечью. Он подошел к Игнату и тихонько позвал:

Бледнолицый!..

Игнат обернулся.

Нет, это не лицо Игната! Бледная маска с тусклыми глазами, в которых дрожали, как росинки, слезы, и губы по-детски дергались.

Ну как? — Андрей спросил это, лишь бы не молчать.

Но Игнат вдруг рассвирепел:

Что — как? Пошли вы все к чертовой матери! И ты — тоже! Думаешь, не вижу по глазам, что злорад ствуешь?! Вижу все! И не трогай меня, слышишь?!

Игнат… — Андрей положил руку ему на плечо. — Зачем ты так, Бледнолицый?

Не трогай меня! — Игнат резко сбросил его руку и зло на него посмотрел. — Летчик! — добавил он с иронией. — Небось, помчишься сейчас давать Лизке телеграмму: так, мол, и так, я буду летчиком, а Игнат провалился!..

Какая-то струнка дрогнула в душе Андрея, и у него так же, как у Игната, задрожали губы. Он внимательно посмотрел на товарища и тихо спросил: