Страница 4 из 167
– Вы, кажется, отвлеклись, - напомнил Авалс. Слишком часто
приходилось ему слушать в транспорте разговоры о всеобщем грабеже.
– Нет, не отвлёкся. Это было лирическое отступление. Растёкся мыслию
по древу, а сейчас назад стекусь. Так вот, поэтов наш друг любил ещё
меньше, чем композиторов. Чуть увидит поэта, сразу норовит постановлением пришибить. Но тут иное дело - юбиляра уже сто лет как пристрелили. Радость-то какая! И поэтому надо памятник ставить поэту тому…
Авалс насторожился, не палиндромами ли зашаманил рассказчик, - но нет, всё спокойно: обычная паразитная рифма, в прямой речи вполне допустимая.
– Поставили памятник на площади между музеем и филармонией. Удачно получилось, на одной площади все искусства собрались. Стоит поэт как живой: молодой, красивый, радостный. Горожане им любуются, а он, солнце поэзии, ясное дело, солнце застит в ясный день, тень отбрасывает по площади. Всем хорошо, а тени каково? Ни позу переменить, ни руку опустить - беда, да и только. Год памятник стоит, и десять, и сорок, так что уже новый юбилей близится. Сам поэт столько не жил, а тень всё ползает округ пьедестала прочь от солнца. И вот однажды белой ночью снялась она с места, навроде тебя, и поползла прямиком к скульптору, что сорок лет назад памятник отливал.
– Тень?… К живому человеку?… - ужаснулся Авалс. - Да разве такое возможно?
– А это смотря к какому человеку. Бывают люди, у которых глаза и душа так устроены, что они не только тени видят, но и многое иное. Скульптор как раз из таких был. Выслушал он беглянку и отлил её в бронзе, чтобы стояла она как вздумается и смотрелась сама по себе. На первом-то памятнике поэт молодой и весёлый, а на втором - доживает последние дни и исполнен скорби. Настоящий памятник руку простёр, а тень уронила руки бессильно, немощная бороться с судьбой. С какой стороны ни взгляни, тень она и есть тень. Закончил художник работу и хотел поставить новую фигуру на том месте, где полтора века назад застрелили поэта. Ан не тут-то было! Тень хоть и в металле отлита, а тенью осталась. Как услыхала, что ей на свет явиться пора, задрожала, заметалась, только что не заголосила. Солнца, вишь, испугалась. Не могу, говорит, на солнце показаться, оно меня сожжёт. Скульптор и успокаивал, и упрашивал, и грозил тень в переплавку сдать, - та ни в какую. А скульптор старый, ему волноваться вредно. Короче, махнул он рукой и поставил монумент там, где солнца вовек не бывало и быть не могло. Под землёй поставил, на самой что ни на есть метровой глубине. Второго подобного памятника нету, чтобы подземным был.
– На Пушкинской тоже памятник есть, - не вовремя высунулся Авалс. -правда, он гипсовый…
– То-то и оно, что гипсовый, - недовольно отозвался щуплый. - И вообще, не порти песню, дурак. Так вот, просто скульптура подземная встречается, и бюсты тоже попадают, а целого монумента - нет. Смотри и гадай: предсмертный памятник или посмертный? И художник уже ничего не ответит, умер вскоре после того, тайны не раскрыв. А тайна простая: не памятник это, а медная тень, житель подземного царства. А теням в тартаре и положено быть скорбными.
Рассказчик умолк и оглядел слушателей, самые позы которых источали внимательность.
– Чего ждёте? - спросил он. - Морали захотелось? Так у нас тут либерте и эгалите есть, а моралите - нету, не завезли. Да и какая может быть мораль в правдивой истории? Что миром правит зло? Это неправда. Что миром правит добро? - тем более ерунда. Миром правит стечение обстоятельств, поэтому всякая история должна заканчиваться никак. И нечего ждать действия, страстей, драмы искать… мове тон это.
– А откуда вы знаете эту историю? - спросил Авалс.
– Слухом земля полнится, и как полежишь на земле с моё, то и не такое услышишь.
– Я почему-то подумал, что вы были тенью того скульптора.
– Я тень кухонной гнили, - важно произнёс плюгавый.
– Как же это? - Авалс пребывал в затруднении. - Тень отбрасывают одни предметы возвышенные, а тут вздор какой-то; во-первых, гниль сама по себе пятно и тенью обладать не может, а во-вторых, всё равно не бывает у гнили тени, хоть в лепёшку расшибись!
– Молодой человек! - укоризненно произнёс гниловатый, - запомните, в этом городе бывают и не такие происшествия, редко, но бывают. Обратите внимание, что и я, и вы, и вот он, с самого своего появления на свет расшиблены в лепёшку. Так какого вам ещё рожна надо? Каких доказательств взалкалось? Опять же, без света мы не существуем, но хотя когда-то появились на свет, но в нынешнем положении на свет появиться не можем - испаримся-с. Опять парадокс. Но не унывайте, само существование северной столицы -парадокс. Гранит и тени - дивное сочетание! Только здесь дома могут быть старше самого города; вроде бы только что отликовали праздник зоолетия, цифра 1703 всем намозолила сетчатку, а ведь на Васильевском острове стоит башня, выстроенная за полсотни лет до этой даты. И никто об этом не знает! Только здесь величайший певец города может быть величайшим его ненавистником. Да-да, я говорю о Фёдоре Михайловиче…
Авалс по темноте своей не понял, кого так по-домашнему помянул бомжеватый энциклопедист, а вот тень бывшего идеолога, хотя и полагала себя мясником, но на имя классового врага немедля сделала боевую стойку:
– Реакционер! Бесовщина!
– Это мы с тобой - бесовщина, - голос знатока лучился презрением, -а он при нас вроде патологоанатома при безвестных трупах. Неча на прозектора пенять, ежели у самого нутро прогнило.
– Это ты прогнил, интеллигент! - взорвался угловатый, - а я человек простой, рубщик мяса, я со свежатиной работаю!
– Как ты работаешь, мы знаем. Ложкой в борще ты работать мастер. В блокаду от людей одни тени оставались, а твой хозяин вон какую мамону наел, даже тебе перепало, до сих пор рассеяться не можешь.
– А сам-то!…
– Что я? Я, может, и не тень вовсе, а просто пописать вышел. Гнию себе потихонечку, интеллигентно…
– Фёдор Михайлович - это кто? - спросил Авалс, чтобы остановить свару.
– Достоевский. Великий писатель. Неужто позабыл? Или не читал
вовсе?
– Я, вообще-то, читать не умею, - признался Авалс.
– Вот она, современная молодёжь, - ханжески вздохнул плюгавый. -Компьютер и видак заменили вам жизнь. А ведь это не жизнь, это тень жизни. Раньше люди были не в пример культурнее, по вечерам собирались всей семьёй, читали вслух. На столе лампа горит под атласным абажуром, глава семьи с книгою, повествует детские годы Багрова-внука, описанные господином Аксаковым. Опять же, взять роман "Василий Тёркин" знаменитого беллетриста Боборыкина… поучительная книга и злободневная, посвящённая, как сейчас сказали бы, экологическим проблемам. Хозяйка над вышиванием склонилась, бабушка с вязанием дремлет, дочери-гимназистки слушают прилежно: не прокрадётся ли на страницы описание роковой страсти. Оболтус-наследник ниткой котёнка дразнит, а всё одно, хоть в пол-уха, да слушает. От лампы в комнате уют, тени на обоях расположились с удобством и тоже слушают. Потому и в литературе разбирались не в пример лучше нынешних поколений. А то хозяева живые картины начнут представлять или театр теней. Тут мы первые… Нынче такого благолепия не сыщешь, нравы не те, - рассказчик обвёл взглядом невеликую свою аудиторию и экологически неблагополучное убежище. Все слушали, и даже день на проспекте притих и уже не так яростно громыхал трамваями. - Достоевского, конечно, в семейном кругу вслух читывали редко: писатель сумрачный, можно сказать, даже мизантропичный…
– Волюнтарист! - подал голос идеолог, но оппонент лишь глянул кротко, и угловатый умолк. Такова теневая сторона действительности, в реальной жизни всё было наоборот.
– Многое о Фёдоре Михайловиче говорят, а главного никто не понял. Достоевский не жизнь пишет, а изнанку её, не люди у него, а тени, не чувства, а надрыв и душевный излом. Женщины у него скрежещут, идиоты философствуют, вроде как я сейчас. Короче - наш человек. С тенями говорить умел и понимал их, как никто другой. Потому описывал непременно тёмную сторону человека. Вот бы кому подземный памятник поставить. Или в глухом дворе, где окна занавешены непросыхающим бельём, и кошки следят с кровли дровяных сараев.