Второй вариант

— И как: нашлось что рассказать?

— Нашлось! — улыбнулся Николай.

— Ну так и теперь придется! — весело кивнул Феликс Эдмундович. — Все-таки с ним вы общались дольше, чем со мной. Вот и рассказывайте.

Журба рассказывал об Астахове, а Дзержинский, подперев щеку ладонью, задумчиво щурил глаза — то ли пытаясь представить старого товарища в нынешней его жизни, то ли вспоминая дорогое для них обоих прошлое… Когда Николай замолчал, он не задавал вопросов, видимо, понимая, что ничего существенно важного Журба добавить не сможет. Он молчал, и по этому затянувшемуся молчанию нетрудно было догадаться, как хочется Феликсу Эдмундовичу хотя бы в мыслях своих продлить встречу с Астаховым… Потом повернулся к притихшему Журбе, печально улыбнулся:

— То ссылки, то тюрьмы: не успеешь, бывало, встретиться — опять разлука. Ничего, успокаивали мы себя, после революции будем видеться чаще! А получается наоборот… — Дзержинский вдруг нахмурился, лицо его обрело привычную твердость. Сурово добавил: — Что делать: до тех пор, пока борьба продолжается, мы не принадлежим себе!

Он встал, приблизился к карте, на которой флажками были обозначены линии польского и врангелевского фронтов.

— Подойдите, товарищ Журба. Думаю, обстановка вам понятна? Пытаясь во что бы то ни стало задушить Советскую власть, империалисты направили против нас войска помещичье-буржуазной Польши. К седьмому июня Красной Армии удалось нанести интервентам несколько ошеломляющих ударов и перейти от обороны к наступлению. Тогда международный империализм бросил на помощь Пилсудскому Врангеля. И до тех пор, пока мы вынуждены воевать на два фронта, положение будет оставаться тяжелым. Усугубляется оно еще и тем, что в тылах героически сражающейся Красной Армии действуют недобитые банды. Особую опасность представляет сейчас Махно. И вот возникает вопрос: как его обуздать?

Николай, решив, что вопрос обращен непосредственно к нему, решительно сказал:

— Этого гуляйполевского волка может образумить только пуля. Но я понимаю: сейчас все наши силы нужны фронту.

— Дело не только в этом, — покачал головой Дзержинский. — Среди махновцев немало отпетых негодяев, но достаточно и обычных крестьян — одних заманили в банду обманом, других вовлеки насильно. Вот им-то мы должны, я бы даже сказал — обязаны, помочь. Нужно привлечь этих людей на свою сторону… — Феликс Эдмундович помолчал, посмотрел на карту, на заштрихованные районы, где базировались отряды Махно. — В общем, сейчас создается специальная чекистская группа для работы среди махновцев. Там нужны люди действия, по-настоящему храбрые. Вы доказали, что обладаете этими качествами. И потому включены в состав группы. — Внимательно посмотрел на Николая: — Кажется, у вас есть вопросы?

Еще как хотелось спросить Николаю — о том, например, кто будет теперь помогать Астахову, и о многом, многом другом… Но уроки общения с Дзержинским не прошли зря, и Николай, подтянувшись, спросил:

— К кому мне следует обратиться по вопросу нового задания?

Видимо, догадываясь, что душой Журба по-прежнему рвется в Крым, Феликс Эдмундович ободряюще улыбнулся:

— Не печальтесь: думаю, что уже скоро вы сможете вернуться в освобожденный Красной Армией Крым. А пока… — Он сокрушенно покачал годовой; — Что-то мне не нравится, как им выглядите! Вам надо отдохнуть. Через три дня явитесь к Полякову, он знает, что делать. А сейчас передайте коменданту, чтобы подыскал вам квартиру, и — отдыхать!

— Но я…

— Знаю: вы хотите уверить меня, что прекрасно отдохнули, ночуя в кабинете на сдвинутых стульях. Не надо: что это за удовольствие, я знаю по личному опыту. Так что извольте выполнять приказ! И помните: в течение трех дней вам запрещается появляться в ЧК.

Они попрощались. Журба вышел.

Благодарный судьбе за то, что она уже дважды сводила его с Дзержинским, Журба понимал, что на новую, а тем более скорую встречу с председателем ВЧК надеяться трудно — слишком велик был круг его дел и забот! Но все та же судьба уже распорядилась иначе…

Прежде чем обратиться к коменданту Николай решил наведаться на старую свою квартиру — быть может, и сохранила Серафима Павловна, как обещала, комнату за ним?

А Серафима Павловна, увидев своего жильца живым и невредимым, обрадовалась ему неподдельно искренне — словно родной и близкий человек в дом вернулся! Она провела Николая в его комнату: здесь царили чистота и порядок. Оставленные им книги лежали на столе чистыми стопками, свежевымытый пол блестел. Да, чувствовалось, что его возвращения ждали, и это не могло не тронуть Журбу.

Николай отдал хозяйке свой паек, и она, смущенно бормоча слова признательности, отправилась на кухню, а через некоторое время пригласила его к столу. Несмотря на всю настойчивость, с какой потчевала его Серафима Павловна, Николай ел неохотно, не чувствуя вкуса пищи.

— Здоровы ли вы? — встревожилась хозяйка.

— Здоров. Просто устал…

Он и сам понимал, что отдохнуть необходимо: какая-то тягучая, непривычно тяжелая усталость разливалась по всему телу.

К огорчению хозяйки, так и не позавтракав толком, встал из-за стола…

Он не знал, чем заняться: пробовал читать и не мог сосредоточиться над книгой, принялся было рисовать, и опять ничего не получилось — карандаш, вдруг утратив обычную послушность, валился из рук. Едва дождавшись вечера, лег в постель и сразу забылся, Пережитое не отпускало его даже во сне: оно вставало перед ним с такой зримой выпуклостью, будто пройденное повторялось не во сне, а наяву. И снова летел Журба в Крым, и что-то кричал ему, обернувшись, летчик… Опять он шел по симферопольским улицам, отстреливался на явке… Он видел Астахова, Бондаренко, старого боцмана… Потом из темноты выплыло бледное лицо Красовского и его напряженные, прильнувшие к сейфу руки… Что-то кричал ему Ермаков, и сам он приказывал что-то Иллариону… Темноту разрывали языки пламени, и тут же зарево слизывали крутые волны, из которых вдруг бешеным аллюром вылетали всадники. И, наконец, явилась ему Вера: улыбалась, произносила ошеломляющие, прекрасные слова — как когда- то, вечность назад, прощаясь с ним на пустынном берегу моря. Но теперь почему-то не чувствовал Журба в себе той удивительной легкости, которую сообщали ему слова Веры в реальном их прощании…

Утром Николай встал совершенно разбитый — ломило тело, колкая сухость во рту. Он подошел к окну, прохладная свежесть остудила лицо, показалось, что стало легче.

«Нет, не по мне безделье, — подумал Журба. — От него я устаю с каждым днем все больше. И не послезавтра надо идти к Полякову, а сегодня же, сейчас: он поймет».

Уже когда шел по улице, обнаружил, что забыл побриться. Он решил было вернуться, но, вовремя вспомнив, что на Совнаркомовской, неподалеку от здания ВУЧК, есть парикмахерская, отправился дальше.

… Окно-витрина, украшенное фотографиями красавцев с прилизанными прическами и одинаково бессмысленными лицами, соответствовало убогому салону парикмахерской, в которую зашел Николай. В небольшой комнате перед зеркалом стоял стул, обитый вытертым плюшем, у стены — продавленный диван, колченогий столик.

Высокий худой парикмахер встретил Николая приглашающим жестом; в его больших и печальных глазах мудреца проснулось ласковое нетерпение — в этот час посетители были редки. Он усадил Журбу на стул, быстро и ловко обвязал ему шею белой салфеткой, направил на широком ремне бритву, взбил мыльную, выскальзывающую за край стаканчика пену. И пока проделывал все эти привычные манипуляции, говорил, говорил, говорил… Речь его лилась негромко и мелодично, парикмахер задавал вопросы и тут же сам отвечал на них — это был разговор привыкшего к одиночеству человека:

— Если человеку не нужна борода, значит, ему нужна хорошая бритва, а если нет, значит, он постареет раньше, чем такое захочется его дорогой супруге, дай ей бог здоровья!..

Откинув голову на деревянный валик, Журба бездумно смотрел в зеркало — там отражалась текущая за окном жизнь. Пробежал мальчишка, прогрохотала по булыжнику телега, прошаркал старик с палочкой…