Талисман

Песок закрутился ещё быстрее, звук усилился, наводя Джека на мысль о статическом электричестве, опыты с которым он проводил прошлым летом. Однако больше всего звук напоминал долгий и тягостный вздох, последний вздох умирающего.

Все больше песка приходило в движение. Затем возникла воронка, напоминающая туннель в Ад. Она то появлялась, то исчезала, появлялась, исчезала — и опять появлялась. Чем шире становилась воронка, тем отчётливее по её краям проступали буквы: С, потом СО, потом СОЧНЫЕ ФРУКТЫ, прочитал он.

Песок завертелся быстрее, ещё быстрее, с невероятной скоростью. «А-а-а-а-а-х-х-х-х-х-х-х», — усилился. Джек заворожённо смотрел на него; мальчика сковал страх. Песок раскрывался, как большой тёмный глаз: это был глаз чайки, уронившей добычу и теперь выискивающей её. «А-а-а-а-а-х-х-х-х-х-х», — шептал песок умирающим голосом. Это был не плод воображения, как очень хотелось бы Джеку голос существовал на самом деле. «Его вставная челюсть выпала, Джек, когда ДИКОЕ ДИТЯ сбило его, она выпала, — хлоп — и все. Йельский университет или нет, но когда ДИКОЕ ДИТЯ собьёт тебя и выбьет твою вставную челюсть — тебе конец. И твоей матери — тоже конец».

Джек вновь побежал не оглядываясь. Он откидывал волосы со лба, и в широко распахнутых глазах пульсировал страх.

Джек быстро проскочил веранду гостиницы. Здесь обстановка явно не располагала к беготне. В холле было тихо, как в библиотеке; серый свет струился сквозь высокие окна, освещая потёртые ковры. Джек прошёл мимо конторки и столкнулся с внимательным взглядом дневного клерка. Клерк не сказал ни слова, однако уголки его рта дрогнули в молчаливом неодобрении. Этому мальчишке ещё бы вздумалось бегать в церкви! Огромным усилием воли Джек заставил себя спокойно подойти к лифту. Он нажал кнопку, спиной ощущая, как клерк буравит его взглядом. «Этот человек улыбнулся только раз за все время — когда узнал мою мать», — промелькнуло в сознании Джека. Да и та улыбка была лишь данью вежливости.

— Я думаю, каким нужно быть старым, чтобы помнить Лили Кэвэней, — сказала мать Джеку, когда они остались в номере одни. Ещё не так давно её узнавали все — ведь за двадцать лет она снялась в пятидесяти картинах. Её называли «Королевой кинематографа», сама же она шутила — «милашка из мотеля». Шофёры такси, горничные, официанты — все они мечтали получить её автограф! Сейчас все это ушло в прошлое.

Джек переминался с ноги на ногу, ожидая лифта, а в ушах у него звенел голос, доносящийся из воронки в песке. На мгновение он увидел Томаса Вудбайна, милого важного дядю Томми Вудбайна, одного из своих опекунов — нерушимого, как каменная стена, и все-таки погибшего на бульваре Ла Синега, чья вставная челюсть валялась в двадцати футах от тела. Он вновь нажал кнопку.

Скорее же!

Потом ему померещилось кое-что похуже: его мать, поддерживаемая двумя невозмутимыми мужчинами под руки, садилась в ожидавшую её машину. Внезапно Джеку захотелось в туалет. Он стал колотить в кнопку всей ладонью, и невзрачный человек за конторкой издал удивлённый возглас. Джек сдавил другой рукой некое место пониже живота, чтобы уменьшить давление мочевого пузыря. До его слуха донёсся звук опускающегося лифта. Мальчик закрыл глаза и плотно сжал коленки. Его мать выглядела неуверенной в себе, растерянной и смущённой, а мужчины заталкивали её в машину. Но Джек знал, что это происходило не на самом деле: это были воспоминания — часть одного из снов — и это происходило не с матерью, а с ним самим.

Когда раздвижные двери лифта сомкнулись за его спиной, он взглянул на своё отражение в запылённом зеркале. Эта сцена семилетней давности вновь овладела его сознанием, и он увидел жёлтые глаза одного из мужчин, почувствовал на себе руку другого, тяжёлую и бездушную…

Это невозможно — сон наяву! Он не видит глаза мужчин, меняющиеся от голубого к жёлтому; его мать красива и добра к нему; бояться нечего; никто не умирает; и только чайка представляет опасность для моллюска. Джек закрыл глаза, и лифт начал подниматься.

Эта штука из песка смеялась над ним.

Двери лифта раскрылись, и Джек вышел. Он миновал закрытые шахты других лифтов, повернул налево и помчался по коридору к своей комнате. Здесь его бег выглядел менее неуместно. Они занимали номера 407 и 408 — две спальни, маленькую кухню и гостиную с видом на океан. Его мать раздобыла где-то цветы, расставила их в вазы, рядом поставила маленькие фотографии в рамочках.

Джек в пять лет, Джек в одиннадцать лет, Джек, ещё младенец, на руках у отца. Его отец, Филипп Сойер, за рулём старой развалюхи, вместе с Морганом Слоутом едущий в Калифорнию. В те времена они были настолько бедны, что часто ночевали в машине.

Джек распахнул дверь гостиной в номере 408 и позвал: «Мама! Мамочка!»

Его встретили цветы и улыбающиеся фотографии, но ответа не последовало. «МАМА!» Сзади захлопнулась дверь. Джек почувствовал холодок внизу живота. Он выскочил из гостиной в большую спальню справа. «МАМ!» Другая ваза с высокими яркими цветами. Пустая постель выглядела, как насмешка. На столике батарея пузырьков и бутылочек с витаминами и всякой всячиной. Джек обернулся. В окне спальни мелькали какие-то тени.

Двое мужчин из автомобиля — ни их самих, ни машину Джек описать бы не смог, — и они тащат его мать…

— Мама, — заорал он.

— Я тебя слышу, сынок, — донёсся до него из двери ванной голос матери. — Что стряслось?

— Ох, — выдохнул он, и почувствовал, как все тело расслабляется. — Ох, извини! Я не мог понять, где ты…

— Принимаю ванну, — рассмеялась она. — Готовлюсь к ужину. Надеюсь, возражений нет?

Джек понял, что ему незачем идти в ванную. Он упал в одно из расшатанных кресел и с облегчением смежил веки.

С ней все в порядке.

«ПОКА все в порядке», — прошептал приглушённый голос, и он вновь увидел воронку в песке.

В семи или в восьми милях по прибрежному шоссе, как раз около универсального магазина Хэмптони, они нашли ресторанчик под названием «Царство омаров». У Джека осталось сумбурное впечатление от прошедшего дня — он уже начал забывать о случившемся. События на пляже оставили лишь слабый отпечаток в его памяти. Официант в красном пиджаке с жёлтой эмблемой на спине, изображающей омара, проводил их к столику у длинного узкого окна.

— Мадам желает выпить? — У официанта было каменное выражение лица уроженца Новой Англии, и Джек, взглянув на свой спортивный костюм и отлично сшитое выходное платье матери (от Хальсона) сквозь призму этих водянисто-голубых глаз, почувствовал, как в нем закипает бешенство. «Мама, если ты на самом деле не больна, какого дьявола мы здесь делаем? Это же кошмарное место! Этою безумие! О, Боже!»

— Принесите мне бокал неразбавленного мартини, — сказала она.

Официант приподнял брови.

— Мадам?

— Лёд в стакане. Маслина во льду. Охлаждённый джин поверх маслины. Итак, вы можете это подать?

«Мамочка. Боже мой, разве ты не видишь его глаза? Ты кажешься себе очаровательной, а ему кажется, что ты насмехаешься над ним! Разве ты не видишь его глаза?»

Нет. Она ничего не видела. И эта ненаблюдательность у неё, которая так обострённо чувствовала людей, легла ещё одним камнем на сердце Джека. Мать уходила… во всех отношениях.

— Да, мадам.

— Потом, — продолжала она, — вы берете бутылку вермута — любой марки — и наклоняете её над стаканом. Потом ставите бутылку на полку и приносите стакан мне. Понятно?

— Да, мадам. — Водянисто-холодные ново-английские глаза остановились на его матери, неспособные, казалось, к каким-либо проявлениям чувств. «Мы одиноки здесь», — подумал Джек, впервые до конца осознав это. Боже, именно мы.

— Молодой человек?

— Я бы выпил колы, — грустно ответил Джек.

Официант ушёл. Лили достала из сумочки пачку сигарет фирмы «Герберт Тэрритун» (с детства, помнил Джек, она просила: «Достань мне мою Тэрритун с полки, сынок»), и закурила, выпустив одновременно три струйки дыма.