Страница 14 из 21
Уговорить Машу поехать со мной не представляло труда. Сложнее было собрать необходимые вещи. Мне казалось, что мы просто уезжаем куда-то на некоторое время. Я не осознавал, что эти вещи, как и их владелица, больше не вернутся в наш дом, а Маша сидела тут же, готовая последовать за мной в неизвестность. Но когда все было собрано и готово, я никак не мог сказать ей фразу, которую говорил обычно: «Давай прокатимся с ветерком!» Капитуляция перед страшной болезнью и собственная беспомощность приравнивались мной к предательству. Я опустился в кресло напротив жены, и мы долго сидели в тишине. Больше здесь не раздастся ни Машиного голоса, ни ее шагов. Отсюда уйдут наши общие мечты, общие неудачи и победы, общие радости и страдания, а взамен придет непроходимое одиночество, тоска и скорбь. Я подошел к Маше и протянул ей руку. Она легко встала. «Посмотри по сторонам, мы ничего не забыли?» — спросил я скорее по привычке, и больше ничего не смог произнести. В горле стоял ком. Вдруг я почувствовал на своем лице Машины руки. Она вытирала мои слезы. Видимо, существует еще одно измерение, в котором не мы, а наши души общаются друг с другом, и в тот момент ее душа понимала и жалела мою. Контакт произошел на метафизическом уровне, и впоследствии подобное будет повторяться — и удивлять, и радовать меня — еще много раз.
Машу определили в четырехместную палату, где кроме нее уже расположились три пожилые дамы. Поймав мой недоуменный взгляд, управляющая поспешила заверить меня, что это временно — через несколько дней должна освободиться отдельная комната. Обстановка в клинике вызывала приятное впечатление. Белоснежное белье на кроватях, аккуратные тумбочки и шкафчики, обилие цветов, картины в золоченых рамах, удачная внутренняя планировка, позволявшая не выпускать больных из виду, когда они принимали пищу в столовой или гуляли по коридорам. В холле находился рояль, вокруг которого стояли ряды стульев. Иногда здесь устраивались концерты и выступали артисты, приглашенные администрацией. Нижние этажи предназначались для вполне здоровых пенсионеров. Здесь же находились процедурные и комнаты для отдыха, чтения газет, рисования и т. п. Клинику окружал превосходный сад, куда выходило большинство балконов и окон. В саду, в тени раскидистых деревьев, разместились удобные столики и скамейки, где всегда можно было отдохнуть.
Условия для всех обитателей клиники были одинаковы, а ведь здесь находилась весьма разнообразная публика: известные в прошлом актеры Голливуда, художники, представители знатных фамилий, русские эмигранты, полностью зависящие от социальных пособий. Все они, несмотря на подобную разношерстность, в стенах данного заведения были равны. На мой вопрос, есть ли здесь, кроме моей жены, еще кто-нибудь с диагнозом «БА», я получил отрицательный ответ. Но, понаблюдав за некоторыми пациентами, бесцельно, с отсутствующим взглядом слоняющимися по коридорам клиники и так напоминающими своим поведением мою жену, я понял, что им просто никто не поставил диагноз. Их неадекватность приписывали старческому склерозу или какому-нибудь другому возрастному заболеванию. Итак, вместе с Машей я вошел в мир, который отчасти станет и моим.
Передав старшей медсестре историю болезни и другие необходимые документы, мы с женой отправились гулять. Маша была спокойна. Наш разговор не имел определенной направленности. Я понимал, что она не осознает, какие изменения произошли в ее жизни.
По заведенному порядку все пациенты должны были ложиться спать в восемь часов, но уже в пять все лежали в своих постелях. Маша еще не привыкла к такому режиму, поэтому после ужина, прежде чем отправиться в постель, мы еще немного посмотрели телевизор. Затем я уложил Машу, дождался, когда она уснет, и отправился домой. Утром мне позвонили и сообщили, что моя жена находится в очень агрессивном состоянии и мне необходимо немедленно приехать. Примчавшись, я уже от дверей услышал истошный крик. Она звала меня. Когда я ворвался в палату, то увидел Машу привязанной к креслу. Рядом с ней никого не было — ни сестер, ни врачей. Позже медперсонал объяснил мне причину ее беспокойства. Проснувшись в незнакомом месте, она сначала попыталась отыскать туалет, затем не смогла найти свою кровать, а когда соседки по палате выразили свое недовольство ее поведением, она начала нервничать, что и повлекло за собой нервный срыв. Медсестра потребовала от меня разрешение на применение к Маше седативных средств. Мои уверения в том, что ее можно успокоить и без помощи специальных медикаментов, остались без внимания. Мне стало как-то не по себе, и, не желая вступать в дискуссию, я решил сначала обдумать ситуацию. Покормив Машу завтраком, я вывел ее на прогулку. Когда мы вернулись к обеду, я увидел, как по коридорам неприкаянно бродят пациенты. Все они имели довольно жалкий вид — одни без верхнего платья, в ночных сорочках, одном носке или одном шлепанце, другие вообще босиком. Под некоторыми, сидевшими на стульях, расплывались лужи мочи или пролитого супа. Эта обстановка, как видно, была обыденной, и все происходящее оставалось вне внимания персонала клиники.
На протяжении всего времени, пока я находился у Маши, никто не вошел в палату, не посетил лежачих больных. Никто не спросил у меня, не нужна ли нам помощь. В моей голове лихорадочно носились мысли, мучившие меня с самого утра. Мне становилось абсолютно ясно: персонал вовсе не заинтересован в том, чтобы пациенты могли самостоятельно передвигаться. Больные, прикованные к постели, не требуют столько внимания, как ходячие пациенты, которые в любой момент могут покинуть палату, клинику, пораниться или потерять равновесие и упасть — в общем, создать массу проблем. Конечно, к лежачим больным несколько раз в день заглядывали медсестры, но особыми заботами о больных они себя не утруждали. Пытались мыть, пытались кормить, могли иногда перевернуть больных. Самым беспокойным, а потому надоедливым, давали успокоительное. Но в целом персонал относился к ним равнодушно.
Второй день пребывания подходил к концу. Я уже полностью изучил местные порядки и не видел возможности оставить Машу одну на попечении здешних врачей и сестер. Поэтому сам ухаживал за женой, сам уложил ее спать, а затем стал ждать, не придет ли кто-нибудь из персонала проведать больных. Через некоторое время появилось несколько нянечек, которые довольно бесцеремонно и грубо готовили беспомощных пациентов ко сну. К нам они снова не подошли, и снова никто не поинтересовался, нужна ли нам помощь. В мою сторону даже не смотрели. Подобное отношение меня окончательно возмутило, и, дождавшись, когда Маша уснула, я отправился в комнату медицинского персонала, желая выяснить причину происходящего. Медсестра абсолютно спокойно постаралась объяснить мне, что у них слишком много больных и не хватает обслуживающего персонала, что они рады любой помощи и так хорошо, как я, никто за моей женой ухаживать не сможет. Поэтому я могу остаться в клинике и на ночь и вообще смотреть за Машей круглосуточно. Я говорил с сестрой по-русски, она отвечала по-немецки, стараясь не замечать моего гнева. В довершение ко всему, она вновь попросила моего разрешения на применение успокоительной инъекции в случае, если больная будет вести себя неспокойно. На это я согласиться не мог, и, хлопнув дверью, покинул комнату. Заглянув в Машину палату, я увидел ее спокойно спящей лицом к окну.
В окно, повинуясь порывам ветра, барабанила ветка дерева. Этой ветке год от года суждено, меняя листву, умирать и заново рождаться. А для местных обитателей жизнь остановилась и потеряла свое значение. Время здесь имеет иной отсчет — от кормления до кормления, от мытья до мытья, от укола до укола. Запах лекарств, перемешанный с запахом мочи — вот и все, что осталось несчастным людям с потухшими глазами, обреченным закончить свою жизнь в стенах этой богадельни.
Измученный и опустошенный, я вышел на свежий воздух, сел в машину и отправился домой. За окном быстро проносились улицы, перекрестки и переулки. Теперь к моему смятению добавилось новое чувство — одиночество. Мне казалось, что оно не помешает мне остаться самим собой, но этого не случилось: наступала другая жизнь, и я входил в нее уже совсем другим. Дома я бесцельно ходил из комнаты в комнату, бессмысленно прикасался к различным предметам, мысли возвращались к той, которую я добровольно передал в чужие руки, увезя из дома, где все было родным и близким. Не акт ли это предательства — разорвать узел семейной жизни, пусть уже и иллюзорный? Теперь каждый вечер мне предстояло погружаться в одиночество постели и мириться с тем, что больше некому будет рассказать о чем-то личном и простом. Чувство невыполненного долга будет накладывать отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь. После этих душевных мучений меня одолел сон, который был не успокаивающим и бодрящим, а тревожным и измождающим.