Ненависть

Николай Финогеновичъ, со смакомъ закусывая большимъ ломтемъ пшеничнаго хлѣба, уписывалъ тарелку щей, Тихонъ Ивановичъ и ѣсть пересталъ, тарелку отставилъ и повернулся полъ-оборотомъ къ гостю.

— Пріѣзжаетъ… Подъ вечеръ дѣло ужа было. Подрядилъ онъ хохла на станціи, въ бричкѣ пріѣхалъ. Телеграммы мнѣ не давалъ, значить, по новому, не хотѣлъ родного дядю безпокоить. А самъ понимаешь, какое тутъ безпокойство — одна радость — родного племянника принять. Вылазитъ изъ брички… Я его допрежъ не видалъ. Росту онъ средняго, такъ щупловатый немного, съ лица чистъ. Студенческая куртка на немъ на опашь надѣта поверхъ рубашки красной, ну фуражка. Я, было, обнять его хотѣлъ, расцѣловать, какъ полагается, по родственному… Чувствую отстраняется. Значить, опять по новому, безъ родственныхъ нѣжностей. Отвели мы его въ горницу, вечерять сготовили, про родныхъ распросили, а на утро обѣщалъ я ему хозяйство свое показать, похвалиться тѣмъ, что самъ своими трудами создалъ.

— Такъ ить и то, похвалиться-то есть чѣмъ, — сказалъ Николай Финогеновнчъ и невольно подставилъ тарелку подъ протянутый ему Надеждой Петровной уполовникъ со щами… — Ну и щи у васъ, мать командирша, — сказалъ онъ, какъ-бы оправдываясь, — не повѣришь, что постныя. Не иначе, какъ вы тамъ чего нибудь такого да положили. Замѣчательныя щи. Моей старухѣ у васъ поучиться надо.

— На утро… А уже какое тамъ утро!.. Bсѣ кочета давнымъ давно пропѣли, рабочій день въ полномъ ходу. А я, знаете, съ Павломъ — работникомъ все прибралъ, вѣрите-ли по саду, по двору, по стежкамъ бѣлымъ песочкомъ присыпали, гдѣ у плетня дурнопьянъ поросъ повыдергали, чисто, какъ на инспекторскій смотръ какой изготовился. Ну, да понимаете, ея сестры сынъ, родной-же!.. Я вѣдь ихъ всѣхъ какъ полюбилъ! Отецъ его опять же замѣчательный человѣкъ, математикъ!.. Астрономъ! Думаю, пусть посмотритъ, какъ въ степу люди живутъ, какъ съ песками, съ засухой борются, какъ съ природой воюютъ, какъ все сами добываютъ, да въ Питерѣ потомъ своимъ и разскажетъ…

— Да и точно есть ить чего и показать, — опять повторилъ гость.

— Ну, ладно. Выходитъ. Куртка на немъ бѣлая, ну, чисто, женская кофта, воротникъ широкiй, отложной на грудь спускается, шея, грудь открытый, чисто дѣвка… Срамота смотрѣть… Мнѣ передъ работникомъ стыдно за него. Конечно, жара, да только лучше-бы онъ въ одной рубахѣ что-ли вышелъ, чѣмъ въ такомъ то костюмѣ. Хотѣлъ ему замѣчаніе сдѣлать по родственному, однако, сдержался. Вижу, все одно не пойметъ онъ меня. Студентъ… Мать ему къ чаю-то напекла, наготовила, чего только на столъ не наставила. И каймакъ, и масло свѣжее, сама въ ручную сбивала, и хлѣбцы, и коржики, и сухари, и бурсачки, и баранки… Онъ и не глянулъ, чаю постнаго, безъ ничего, хватилъ два стакана, задымилъ папиросу, а я этого, знаете, не люблю, чтобы, гдѣ иконы, курили, и говоритъ: — «что-же, пойдемте, Тихонъ Ивановичъ, посмотримъ»… Понимаешь, не — «дядя», — а «Тихонъ Ивановичъ»… Это, чтобы грань какую то положить между нами.

— Да полно, Тихонъ, — сказала Наденька. — Право… Одно воображеніе. Ничего у него такого въ душѣ не было. Просто стеснялся молодой человѣкъ. Первый разъ въ домѣ.

— Какое тамъ стѣсненіе!.. Съ полною ласкою, съ горячею любовью къ нему — вѣдь Олечкинъ-же сынъ онъ, не чужой какой, постороннiй человѣкъ, — вышелъ я съ нимъ во фруктовый садъ. Конечно, лѣто… Затравѣло кое-гдѣ, полынь вдоль плетня потянулась, ну, только — красота!.. Тихо, небо голубое, кое гдѣ облачками белыми позавѣшено. Вошли мы туда и точно слышу я, какъ яблоки наливаются соками. Повелъ я его по саду. Объясняю. Вотъ это, молъ, мой кальвиль французкiй изъ Крыма выписанъ, это антоновка, это «золотое сѣмячко», тутъ «черное дерево», тутъ Крымскіе зимніе сорта. Урожай, самъ помнишь, былъ необычайный. Всюду вѣтви жердями подперты, плодами позавѣшаны, прямо пуды на каждой вѣткѣ. Кр-расота!.. А промежъ деревъ мальвы поросли, блѣдно розовые, да голубыя, глазъ радуютъ. Маки цвѣтутъ. Чеборемъ пахнетъ. Пчелки жужжать. У меня у самого, ажъ духъ захватило. Все позабыть можно — такой садъ.

— Онъ вѣдь, какъ, мой Тиша, — вмѣшалась въ разговоръ Наденька. — Когда у него первые-то выписные яблоки поспѣли — онъ и ѣсть ихъ не захотѣлъ. Кальвилей всего четыре штуки родилось, такъ онъ по одному всѣмъ нашимъ послалъ въ Москву, въ Петербургъ и Гатчину. Похвалиться хотѣлъ, что на пескѣ у себя вывелъ, а четвертое поставилъ у себя на письменномъ столѣ на блюдцѣ и любовался на него, какъ на какую бронзовую статуэтку. И только когда, совсѣмъ зимою, когда тронулось оно, разрѣзалъ пополамъ, мнѣ далъ и самъ съѣлъ. И кожи не снималъ.

— Еще-бы, Николай Финогеновичъ, — яблоко то было точно золотое, а на свѣтъ посмотришь — прозрачное. А какія морщинки, какія складочки, какъ утопленъ въ нихъ стерженекъ! На выставку можно… Ну, ладно. Обвелъ я его по саду и говорю: — «Это вотъ, изволите видѣть, — мой садъ»… А онъ мнѣ на это будто даже съ какою насмѣшкою говоритъ: — «а почему же это, Тихонъ Ивановичъ, вашъ садъ?». Я признаться сказать, сразу и не понялъ, къ чему онъ такое гнетъ. — «Какъ почему», — говорю. — «Да я самъ садилъ его на своей усадебной землѣ, самъ окапывалъ, самъ отъ червя хранилъ, канавки для орошенія устроилъ, колодезь выкопалъ, вотъ по этому по всему онъ и мой садъ». Онъ криво такъ, не хорошо усмѣхнулся, и пошли мы дальше по куреню. Отъ гулевой земли у меня къ саду чутокъ былъ прирѣзанъ, липы и тополи посажены и травы тамъ разныя — пчельникъ у меня тамъ былъ. — «Вотъ», — говорю, — «это мои пчелы». — А онъ опять свое: — «а почему это ваши пчелы?». Я еще и подумалъ: — «Господи, ну что за дуракъ Питерскій, право». А какое тамъ дуракъ! Онъ оказался умнѣе умнаго. Зналъ, къ чему гнулъ. Я ему терпѣливо объясняю, какъ бралъ я рой, какъ устраивалъ ульи, какъ пчелы меня знаютъ, такъ что даже и не жалятъ меня, все, какъ ребенку объяснилъ. Ну, ладно. Пошли мимо амбаровъ, на базы. Я для него и лошадей и скотину оставилъ, на толоку не погналъ. Показываю ему. Это — мои волы, мои лошади, мои телки, мои коровы. Каждой твари ея характеръ ему объясняю. Потомъ подвелъ его къ гуменнымъ плетнямъ, откуда, знаете, степь видна, показываю… Вправо мѣловая хребтина серебромъ на солнцѣ горитъ, а в лѣво займище широко протянулось.

— Стало быть такъ — на свою дѣляну вывелъ.

— Ну ладно. Говорю ему: — «видишь по степи точно облако, точно узоръ какой сѣробѣлый… Видишь». А самъ ажъ трясусь отъ радости, отъ гордости. «Ну», — говорить, — «вижу». — «Такъ-то», — говорю, — «овцы!.. Мои овцы… Триста головъ!!.. И всѣ какъ одна тонкорунныя»… И надо быть захватилъ я его, наконецъ. Сталъ онъ противъ меня, ноги разставилъ, коровій поставъ у него, самъ стоитъ безъ шапки, копна волосъ на головѣ, а возлѣ ушей сбрито, чисто дуракъ индѣйскій, сталъ онъ вотъ такимъ то образомъ противъ меня, смотритъ куда-то мимо меня и говорить: — «вы, можетъ быть, когда нибудь читали Достоевскаго «Бѣсы»?… Читать намъ, самъ понимаешь, Николай Финогеновичъ, некогда. На службѣ когда — службой заняты. Теперь въ полкахъ не по прежнему, такъ гоняютъ только поcпѣвай, а дома — съ первыми кочетами встанешь, а какъ солнышко зайдетъ, такъ не до чтенія, абы только до постели добраться. Но когда былъ въ училищѣ, помню, читалъ. Я ему говорю: — «читать-то я читалъ, а только не вдомекъ мнѣ къ чему это вы мнѣ такое говорите». И вотъ тогда-то я и почувствовалъ, что ошибся въ немъ. Что онъ не племянникъ, жены моей, родной сестры сынъ, а чужой совсѣмъ и даже больше, враждебный мнѣ человѣкъ. А онъ… и будто это ему сорокъ лѣтъ, а мнѣ двадцать три и говорить: — «такъ вотъ тамъ описываетъ Достоевскій, какъ Степанъ Трофимовичъ Верховенскій разсказываетъ про административный восторгъ. Такъ вотъ теперь я вижу, что въ Россіи есть не только административный восторгъ, но есть и восторгъ собственническій.

Послѣ полдника Николай Финогеновичъ поднялся уходить. Дѣло было сдѣлано — согласіе отвезти на станцію и послать посылки было получено, но чутьемъ онъ понялъ, что оборвать теперь разсказъ Тихона Ивановича на полусловѣ да еще тогда, когда въ голосѣ его звучали слезы, было нельзя. Наденька, вѣроятно, не первый разъ слышавшая этотъ разсказъ тихонько съ Аннушкой прибирала со стола. Тихонъ Ивановичъ откинулся на стулѣ и нѣсколько мгновеній молча смотрѣлъ въ узкіе глаза Колмыкова.