Ненависть

— Апплодисментами!.. Воображаю, каъ ты имъ гордилась!

— Онъ поклонился и сѣлъ. Потомъ и, какъ мнѣ показалось довольно долго, впрочемъ я такъ волновалась, что у меня совсѣмъ утратилось ощущеніе времени, выбирали предсѣдателя и президіумъ. Предсѣдательницей выбрали писательницу, она сухо поблагодарила за избраніе и сѣла за середину стола. Развернула какую то бумагу и скучающимъ голосомъ произнесла: — «объявляю собраніе открытымъ. Слово предоставляется товарищу Владиміру Матвѣевичу Жильцову».

— Подожди… Какъ былъ одѣтъ Володя?..

— Какъ всегда. Въ своей курткѣ съ отложнымъ воротникомъ. Шея и грудь открыты. Онъ всталъ, нагнулся впередъ, голова задрана кверху, одна рука въ карманѣ.

— Какъ онъ говорилъ?.. Онъ же долженъ хорошо говорить. Дедушка считался лучшимъ проповѣедникомъ. О чемъ же онъ говорилъ?..

— Быть можетъ потому, что все таки я продолжала очень волноваться, я плохо какъ то запомнила его рѣчь. Да многаго и не поняла. Какъ могли его понимать рабочіе?.. Говорилъ онъ складно, пожалуй, хорошо, безъ запинки. Но постоянно повторялся, точно вдолбить хотѣлъ свою мысль, и очень уже долго. Больше двухъ часовъ. Я устала.

— А тѣ?.. Слушатели?..

— Было… Какъ тебѣ сказать — благоговѣйное молчаніе. Нахмуренный брови, серьезные суровые глаза устремлены на Володю. Отъ него ждутъ чего то. Иногда раздастся подавленный вздохъ. Кто-то захотѣлъ закурить. На него цыкнули… «Не смѣй курить!.. Слушай, что говоритъ».

— О чемъ-же говорилъ Володя?

— Онъ говорилъ о Богѣ и о матерьялизмѣ. Онъ говорилъ о полной свободѣ современнаго человѣка, свободе прежде всего отъ семьи и Государства. Онъ ловко, такъ сказать, жонглировалъ что-ли, евангельскими текстами. Онъ говорилъ о смерти и что со смертью все уничтожается, что нѣть никакой души и слѣдовательно и никакой посмертной жизни. Онъ издѣвался надъ православной религіей и надъ спиритами. Онъ грубо и жестко разсказывалъ о сожженіи покойниковъ въ крематоріи, объ опытахъ отысканія человѣческой души и ея — онъ такъ и сказалъ — «химической субстанціи». Ее не нашли, заключилъ онъ. Если слушать только его слова — ничего особеннаго, то что называется «запрещеннаго» въ его рѣчи не было: въ газетахъ часто хуже пишутъ, но, если вдуматься во весь смыслъ его рѣчи, — въ ней было такое дерзновенное кощунство, такое издевательство надъ всѣмъ тѣмъ, что мы привыкли съ дѣтства почитать, что стало для насъ священнымъ и неприкосновеннымъ, надъ церковью, надъ семьею, надъ матерью и надъ материнскимъ чувствомъ. Онъ ни разу не назвалъ имени Государя, а вмѣстѣ съ темъ вся его рѣчь была проповѣдь ненависти къ Государю, къ церкви и семьѣ. По временамъ, когда онъ слишкомъ рѣзко и цинично отзывался о священномъ для насъ, «поэты» довольно ржали, и легкіе апплодисменты раздавались со стороны интеллигентной части аудитории. Когда онъ кончилъ были опять апплодисменты и опять апплодировала только интеллигентная часть. Ее, видимо, захватило дерзновение Володи. Рабочiе, казалось, были подавлены и не разобрались во всемъ томъ, что было сказано, такъ все это было смѣло и ново. Послѣ Володи писательница читала свой разсказъ. Я совсѣмъ не помню его содержанія. Разсказъ показался мнѣ блѣднымъ. Слушали ее невнимательно. По залу слышались тихіе разговоры. Дѣвушки работницы хотѣли танцовать. Когда писательница, наконецъ, кончила свое чтеніе Володя спустился ко мнѣ и сказалъ: — «пойдемъ. Тебѣ нечего здесь оставаться». Молча мы вышли и спустились по пустой и скучной лѣстницѣ. Наверху топотали ногами. Тащили что-то тяжелое, вѣроятно, устанавливали пьянино и прибирали стулья. На Невскомъ было очень людно и шумно. Мчались трамваи. Не говоря ни слова дошли мы до Владимірской. Когда свернули на нее и стало меньше пѣшеходовъ кругомъ, Володя обратился ко мнѣ: — «ну, какъ, Шура?.. Поняла ты меня?..». Я промолчала. Рыданіе подходило клубкомъ къ моему горлу и я боялась выдать себя. Мы приближались къ остановкѣ трамвая. Я не пошла къ ней и мы продолжали шагать по Владимірской. — «Это новая религія», — сказалъ Володя. — «Она будетъ сильнеѣ христiанства. Это и есть чистый соціализмъ»… Я все молчала. Мы проходили мимо магазина гробовыхъ дѣлъ мастера. Окна были въ немъ освещены и мне особенно мрачными показались выставленные въ немъ гробы, венки и принадлежности погребенія. — «Это, Шура будетъ… Да!.. Будетъ»!.. — говорилъ Володя и, страннымъ образомъ, слова его сливались въ моемъ представленіи съ гробами и съ мыслью о неизбѣжности и лютости смерти… — «Какъ ни боритесь вы со своими городовыми и казаками, какъ ни загоняйте народъ казацкими нагайками въ Россійскій Государственный застѣнокъ… Это будетъ!.. Партія сильнѣе правительства. Партія всемірна. Это вамъ не Христово скверненькое ученіе — это соціализмъ чистой воды!..» — я собрала всѣ силы, чтобы не показать своихъ слезъ и сказала: — «Замолчи, Володя!.. Ты и самъ не понимаешь, что говоришь… Это великій грѣхъ…». — Онъ какъ-то странно хихикнулъ и сказалъ: — «Грѣхъ?.. А что такое — грѣхъ?..». — «Оставь, Володя», — сказала я. — «Ты самъ отлично знаешь что такое грѣхъ? Въ твоихъ словахъ… Во всемъ, что я сейчасъ слышала и видѣла, прежде всего не было красоты. Зачѣмъ ты меня сюда водилъ, ты знаешь, что для меня — красота!.. Все это было просто — гадко…». Володя засмѣялся. — «Hѣтъ, это, ужъ, ахъ оставьте… Довольно красоты… Красоты вамъ не будетъ… Этихъ чистыхъ линій, бѣлыхъ колоннъ, золотыхъ куполовъ подъ небомъ… Какъ можетъ это быть, когда рабочій угнетенъ и голоденъ, когда онъ забитъ капиталистомъ, когда его удѣлъ вонючая берлога. Кровавымъ потомъ рабочихъ покрыто лоно земли. Вездѣ царитъ произволъ!.. Прибавочная цѣнность!.. придется вамъ проститься съ нею, господа капиталисты. Мы построимъ свои дворцы и храмы. Грандiозно все это будетъ, но гнуть будетъ къ землѣ, давить будетъ, а не возноситься кверху къ какимъ то тамъ небесамъ. Намъ неба не надо!..».

— Мы шли мимо Владимирской церкви. Съ голыхъ вѣтвей окружающаго ее сада падали тяжелыя ледяныя капли. Оттепель продолжалась. Огни уличныхъ фонарей тускло отражались въ золотыхъ куполахъ маленькихъ часовенъ. Стройны и воздушны были линіи собора и высокой колокольни, ушедшихъ отъ улицы вглубь сада. Молча прошли мы мимо собора. Я перекрестилась. Володя равнодушно отвернулся. Я опять прошла мимо остановки трамвая. — «Ты опоздаешь на поѣздъ», — сказалъ мнѣ Володя. — «Володя», — сказала я, — «оставь меня одну, Дай перегорѣть во мнѣ всему тому, что я узнала сегодня». Онъ фыркнулъ и остановился закуривать папиросу. Я невольно стала подлѣ него.

— «И ты» — сказалъ онъ, — «какъ дядюшка казацкій есаулъ — вотъ еще мракобѣсъ! — прогоняешь меня. Такъ попомни. Первые христіане тоже всѣми были гонимы. И правительствомъ и близкими». — Я собрала всѣ свои силы и какъ только могла спокойно сказала: — «это не то. Тамъ была религія любви»… Володя приподнялъ надъ головою фуражку и со страшною силою сказалъ: — «здѣсь ненависти!.. Ты меня поняла!.. И отлично это будетъ. Ихъ надо ненавидѣть!.. Ихъ топтать надо!.. гнать!.. истреблять!.. Ненависть!.. Ты узнаешь когда нибудь, какъ можетъ быть сильна ненависть. Она сильнѣе любви». — «Но любовь побѣдитъ», — сказала я и круто повернула назадъ къ трамваю. Онъ не пошелъ за мною, и мы разстались, не сказавъ слова прощанія, не пожавъ другъ другу руки. Я будто видѣла, какъ онъ шелъ, хмурый и злой, съ опущенной головой по темной Большой Московской. Я сѣла въ трамвай. Мнѣ было безотчетно жаль Володю».

IX

Въ сочельникъ съ утра обѣ семьи въ полномъ составѣ, кромѣ Володи, убирали елку. Впрочемъ «мужчины» Борисъ Николаевичъ Антонскій и Матвѣй Трофимовичъ оказались очень скоро не у дѣлъ. Они попробовали — было — помогать, но на нихъ закричало несколько голосовъ:

— Папа, не подходи! Ты уронишь елку.

— Дядя Боря, смотри, зацѣпилъ рукавомъ подсвѣчникъ. Нельзя такъ неаккуратно.

— Да я хотѣлъ только помочь, — оправдывался Антонскій. — Вамъ не достать, а я ишь ты какой высокій.

— Папа, тебѣ вредно руки поднимать и на ципочки становиться. Это все сдѣлаетъ Гурочка.