Опавшие листья

Гирляндами горели плошки. По Невскому мигали огоньками газовые звезды, и над Думой ярко светились вензеля «А» и «М». И от огоньков, рассеянных по городу, темнее казались темные дома и черным высокое небо.

Бело-сине-красные и бело-желто-черные флаги висели вдоль домов, свешивались темными полотнищами, окаймленные желтою бахромою поперек Невского за Полицейским мостом, и тихо колебались в сыром сумраке, словно призраки ночи летали над городом.

Конка не ходила. Чисто подметенные рельсы мережили светлой каменной дорогой посередине темных торцов Невского. Гулко раздавались шаги и голоса по улицам, полным народа. Весь город был на улицах, на площадях и в храмах. В открытые ворота соборов виднелись огни свечей, лампад и люстр и черное море голов. Глубокий сумрак храмов гнездил в себе какую-то тайну, и разрешения этой тайны ждали толпы на ступенях папертей, на площадях и улицах.

Конные жандармы и усиленный наряд городовых поддерживал порядок у соборов.

Звонкие голоса непринужденно звучали в воздухе. Мрак, мерцание плошек, огни газовых рожков, необычность улиц делали людей смелее.

Кое-где показались пьяные.

— Христос воскрес! — загораживая дорогу трем девушкам в платочках и широко улыбаясь пьяной улыбкой, воскликнул какой-то человек в черном картузе, пиджаке нараспашку и высоких сапогах. Он остановился впереди Suza

— Что вы, мил-человек. Подшалели. Окститесь!.. Еще и заутрени не пропели, а вы с поцелуями лезете, — отвечали девицы, стараясь проскочить мимо расставленных рук.

— Эх, с милой мамзелью завсегда аппетитно поцеловаться" — развязно отвечал пиджак. — Налили зенки-то спозаранку… Еще и праздник не настал, а они уже пьяные!.. Господи, какой это нонче народ стал!.. Несурьезный… — говорили девицы.

— Кто празднику рад, тот до свету пьян, — обхватывая одну из девушек, сказал пьяный.

— Отцепитесь лучше, а то, глядите, городового крикну.

— Ишь, брысь! Какие! Не православные что ли! Фу ты, ну ты, ножки гнуты.

— И не чухонки тоже. От нашего дома поворот налево.

— Вокруг тумбы и чтобы без поворота. Эх! Ну барышни теперь. Русского человека уважить не могут!..

И отвязавшись от девиц, пиджак пошел впереди Suza

— На Божественной страже богоглаголивый Аввакум… да стане с нами… и покаже… покаже…

На Аничковом мосту, под чугунным конем, сидел парень с гармоникой и звонко пел:

Кругом собиралась толпа. Городовой уговаривал его:

— Молодой человек, а молодой человек… Что вы… Нельзя этого. Служба в церквах идет, а вы эдакое поете.

— Нельзя что ль?.. Не полагается?

— И совсем даже не полагается.

— А в участок в Светлый праздник полагается?

— Кто же вам говорит про участок?.. А только нельзя этого.

— Ну, нельзя, и не буду…

Чем ближе подходили Andre и Suza

Море голов затопило крыльцо и ступени паперти собора и заполнило промежутки между тяжелыми колоннами. Мерцали меленькими точками огоньки. Под старыми лиственницами стояли толпы, и низко на земле горели плошки. Причудливые тени качались по темным ветвям.

Дальше нельзя было идти. Suza

Толпа на паперти подалась в стороны, шарахнулась. Кто-то негромко крикнул. Рысью, стуча по камням и трясясь на лошади, проехал жандарм.

Из темной глубины собора плыли золотые пятна. Расплывались шире и, озаренные светом свечей, заливали толпу. Мягко колебались хоругви, то выявятся в темноте ночи под колоннами, то исчезнут в сумраке…

Гулко, заставляя вздрогнуть, ударила пушка, и эхо перекатилось по улицам. Наверху густо и глубоко ударил большой колокол и, колеблясь, понесся ровный гудящий звук.

И серебром над толпою пролились точно небесные голоса.

Митрополичий хор запел: — Христос воскресе!

И, заглушая его, зазвенели малые колокола и загудела медь вновь ударившего большого колокола.

Кто-то крикнул невнятно. Где-то послышался истерический смех. И снова раскатами, мягко отдаваясь о стены домов, точно прыгал от них резиновый мяч, ударила в крепости пушка.

Золотою рекою сквозь черную толпу медленно двигался крестный ход.

Тысячи голов обнажились.

Звонко пели дисканты: — Христос воскресе!

XVI

— Andre, — сказала Suza

— Почему вы это спрашиваете?

Andre повернул свое лицо к Suza

— Потому что только в России я видала такое великолепие этого праздника.

— Но вы, Suza

— Да, я родилась в Петербурге.

Она замолчала. В памяти встало ее детство. Сирота с малых лет. Дочь учителя французского языка. Потом — сиротский институт. Замкнутая монастырская жизнь среди подруг — и прямо со школьной скамьи она попала к Кусковым бонной и гувернанткой. Andre четыре года, Ипполиту — два, только что родилась Липочка — она вошла всею душою в семью Кусковых, в ее радости и печали. Корь, скарлатина, тиф, дифтерит, новые роды у Варвары Сергеевны, бессонные ночи, отвоевывание этих слабых, пухлых детских тел от смерти, бодрствование при блеске лампадки у икон и свете ночника у постели, слезы и молитвы Варвары Сергеевны и тихий шепот благодарности. — "О, благодарю, благодарю вас, Suza

Шли годы. Они отмечались переездами на дачу, елками на Рождество, великим постом, Пасхой. Andre начал учиться грамоте, Ипполит стал говорить, Липочка ходить, родился Федя… потом Миша… А она?.. "Suza

Эти дети отняли жизнь не только у матери, но и у нее. Где ее жизнь? Кого, что видела она за эти четырнадцать лет?.. Никого. Только детей. И дети ушли от нее. С поступлением их в гимназию она стала не нужна. Осталась по инерции… Стала свободнее и вдруг с ужасом почувствовала, что не жила… Уже появились морщинки у глаз и губы стали как-то суше, а жизни не было… Была только детская…

Два года тому назад, начитавшись книг о спиритизме и гипнотизме, она почувствовала себя медиумом и гипнотизером. Попробовала свои силы над Andre, — Andre поддался. Шутя, смеясь, потом серьезно стала делать опыты. Кроме того, их сблизила любовь к музыке. Suza

"Ужели это тот самый Andre, который с диким ревом, искривив широкое лицо и зажмурив блестящие слезами глаза, бежал когда-то к ней со своим горем? Ужели это тот, кто прятался за ее юбки, испуганный чужою собакой? Ужели это тот малютка, которого она купала с Варварой Сергеевной?" — думала Suza