Страница 148 из 167
Лунная июньская ночь колдует, ласкает, нежит, навевает сладкие сны, поёт о жизни, о любви. Из иллюминаторов капитанской каюты струится по воде золотой, пламенный поток. С «Европы» доносится тоскующее, но и какое отрадное, панихидное пение. Там идёт отпевание тех, чьи тела выловили из воды.
«Вечная память». Ужасно! Как можно всё это снова перенести?»
Камынин прошёл в свою каюту, разделся, лёг на койку и забылся в тревожном, полном кошмаров сне.
Камынин проснулся. Заботная мысль, страх не покидали его. Бой казался невозможным. Он прислушался.
Было утро. В открытый иллюминатор шли свежесть и запах моря. По крашенному белой краской потолку причудливым золотым узором играли отражения волн. Звонко плескала вода о борт. Было ясно, должно быть, солнце только что взошло, было отрадно, свежо и радостно. Звериное чувство бытия охватило Камынина. Безумно захотелось домой. Подумал о матросах, как им, должно быть, хочется тоже домой!..
Совсем близко, под самым иллюминатором, стучит топор, и звук этот, отражаясь о воду, точно двоится. Мягкий, приятный тенор негромко поёт:
Как на ма–а–тушке, на Не–еве–реке,
На Ва–аси–ильевском…
Пение прервалось, и тот же мягкий тенор, который пел, сказал под иллюминатором:
– Ипат… а Ипат… Как полагаш, грекам за лодки заплотят?..
– Надо полагать, что заплотят… А табе–то что?..
– Что?.. А ничего…
Пение продолжалось.
На Ва–а–асильевском… было острове…
Мол–а–о–дой ма–атрос корабли снастил…
– Им, чай, тоже судов–то во как жалко… Погорят, говорю, суда–то… Лодки… Говорю… Пропадут почём зря.
– Ну и что… Вон люди и те как обгорели… Видал, Махрова, гармониста вчера похоронили… Не узнать, что и человек был. Чёрный весь, и нога обуглена… А человек был. А то лодка. Это что.
– Да я говорю – ничего.
Ко–а–орабли снастил,
О две–о–надцати белых парусов…
– Им непременно лодок–то во как жалко. А отказать не посмели.
– Как отказать?.. Им – откажи они только – граф им показал бы, какой отказ–то быват… Видал, как на ноках вешают?..
– Не прилучалось…
«О две–о–надцати белых парусов…»
Камынин подошёл к иллюминатору. У корабля на «выстрелах» причалены большие греческие парусные лодки. На них матросы что–то приспосабливают.
– Вы что, ребята, тут делаете?.. – спросил Камынин.
И тот, кто пел, белокурый, без парика, голубоглазый матрос, певучим тенором ответил:
– Брандеры, ваше благородие, приспособляем… Приказ такой от генерала Ганнибала.
Ночные тревоги и страх вдруг с новою силою овладели Камыниным. Он быстро встал и пошёл к флагманскому офицеру узнавать, в чём дело.
Турецкий флот в составе пятнадцати кораблей, шести фрегатов, шести шебек, восьми галер и тридцати двух галиотов укрылся в Чесменской бухте. Там же стоит много купеческих кораблей. В бухте теснота и беспорядок. Одни стоят носами к NW, другие к NO[98] – уткнулись в берег, повернулись к нам бортами. Командующий турецким флотом Джейзармо–Хасан–бей лежит израненный в нашем судовом лазарете. Турецкий флот без головы. На вчерашнем совете Орлов и Спиридов решили уничтожить неприятельский флот. Сегодня ночью наша эскадра с ночным бризом должна подойти вплотную к туркам, так, чтобы не только батареи нижнего дека, но и верхние малодальнобойные пушки могли бы действовать. Когда разгорится бой – четыре парусные лодки, управляемые офицерами–охотниками, должны кинуться на турецкие линейные корабли, воткнуть в их борта гарпуны с минами, поджечь эти мины и взорвать корабли…
Так рассказывал – и со смаком! – флагманский офицер Камынину.
– А сами? – спросил Камынин.
– Ну, сами, если успеют, уйдут на вёслах на шлюпках.
– А если нет?
– Взорвутся.
– Да–а–а…
– Капитан Грейг с кораблями «Европа», «Ростислав», «Не тронь меня», «Саратов», и с фрегатами «Надежда» и «Африка», и бомбардирским кораблём «Гром», и четырьмя брандерами будут атаковать турок, как только на корабле, на котором будет главнокомандующий, поднимут три фонаря на мачте – сигнал для атаки.
У Камынина отлегло от сердца. Флагманский офицер ничего не сказал о «Трёх иерархах». Он смотрел весёлыми глазами на Камынина.
– Адмирал не сомневается в победе. Граф тоже. Он будет держать свой кайзер–флаг на «Ростиславе».
Совсем подавленный Камынин ушёл от флагманского офицера.
«Чёрт связал меня с этим самым графом», – думал он.
XXV
Под вечер граф Орлов с Камыниным перешли на шлюпке с «Трёх иерархов» на «Ростислава». Орлов прошёл в капитанскую каюту к Грейгу, Камынин остался на палубе. Он был совершенно подавлен и боялся, что граф заметит его настроение.
Солнце спустилось в море, из–за азиатского берега румяная, точно заспавшаяся луна выплыла на темнеющее небо. Всё стало таинственным и призрачным в её свете. Дали плавились и исчезали. Голубая, прозрачная и вместе с тем непроницаемая стена становилась между флотом и берегом. На кораблях спускали на ночь флаги. Играли горнисты, и били барабанщики. Команды, вызванные наверх, пели «Отче наш». Слова молитвы перекрещивались, переносясь с корабля на корабль, и точно тонули в ночной тишине. Команды разошлись по декам, но коек не навешивали. Напряжённая тишина установилась по кораблям…
Камынин видел, как шли таинственные, молчаливые приготовления. Большие греческие парусники на вёслах медленно и неслышно пошли к «Ростиславу» и стали на причалах у борта. Капитан–лейтенант Дугдаль, лейтенанты Ильин и Мекензи и мичман князь Гагарин в парадных свежих париках и новых кафтанах поднялись на борт «Ростислава», и Камынину было видно, как сели они у борта недалеко от шканцев. В мутном лунном свете были видны их белые фигуры. Они о чём–то дружно переговаривались, и было видно, как ярко блистали в улыбке ровные белые зубы князя Гагарина. Они знали, на что шли. Они знали, что они или взорвутся вместе с турецким кораблём, или их ещё раньше убьют турки и потопят из пушек или из мушкетов. Что у них?.. Есть ли хотя один шанс на победу?.. Смеются, шутят, толкают друг друга… Или Камынин один такой – трус!.. Другие как–то просто, иначе смотрят на всё, во всём ищут не плохое, но хорошее, верят в победу и никогда не теряют офицерской бодрости.
Спокойная, полная отрадной свежести ночь стояла над миром. На турецком берегу погасли последние огни. Камынин всё сидел у борта на пушечном лафете. Орудийная прислуга лежала подле на палубе. Никто не спал. Артиллеристы молчали, и только слышно было, как тихонько, чтобы не потревожить тишину и торжественное молчание ночи, переговаривались редкими фразами, должно быть, подшучивали друг над другом молодые офицеры–охотники с брандеров.
От лунного света побежали по морю таинственные мерцающие дороги, по кораблю легли голубые нежные тени. Камынину казалось, что тишина ночи стала зловещей. По шканцам взад и вперёд ходил вахтенный офицер, и звук шагов его далеко разносился по воде. Пробили склянки на «Ростиславе», им ответили на «Европе», потом донеслось с «Не тронь меня»… Замерли где–то далеко в море…
Камынин надавил золотой английский брегет. Чуть слышно, мелодично пробило одиннадцать и ещё один удар. С моря задул свежий ветер. Волна набежала на борт и плеснула, за ней другая. Чуть заметно, плавно покачнулась палуба. На серебряных лунных путях пошла несказанно красивая игра волн. Ночной ветер стал посвистывать в вантах над головою Камынина, запел свою однообразную песню. После знойного дня приятна была морская свежесть. Так хотелось, чтобы так вот всё и было и ничего больше не случилось.
От капитанской каюты босиком пробежал по палубе матрос и поднялся на шканцы. В ночной тишине был громок его таинственный шёпот доклада вахтенному начальнику.
Вдруг большой красный фонарь засветился жёлтым огнём на шканцах, за ним другой и третий. Какою–то невидимою снастью фонари эти приподнялись над шканцами и медленно и непрерывно поползли к клотику грот–мачты. Было в их движении нечто страшное, непреодолимое, как рок.
98
К северо–западу и северо–востоку.