Страница 12 из 15
— Ну, что ж! Все правильно говорили. И я скажу: нелегко ему было признаться. Трудней, чем пропить общее добро. А что стоило задуматься? Мы вот честные люди и живем честно, и про эту обратную связь ничего не слышали, и все равно, конечно, полезно узнать, что иногда с совестью происходит по научному объяснению. Если согласны, постановим так: «Под суд не отдавать, как осознавшего и первый раз предавшего себя и других. А ущерб возместить. И в снабженцах оставить. Кто «за»?
Сенашкин как-то съежился в ожидании, но «за» проголосовали все. Даже археолог и его девушка.
— Порешили, — сказала женщина и грозно позвала: — Ляпунов! Иди, иди на глаза. Не прячься. Догадываемся, кто второй!..
Но Ляпунов не выходил. Наверно, он струсил и смылся из клуба.
— Ладно, товарищи, и ему отвечать придется. Видать, совести у этого человека нет больше ни на грош. — Она поманила меня к себе, отдернув занавес, и я подошел к столу, стараясь смотреть в одну точку. — Думаю, надо нам сказать спасибо товарищу…
— Жукову и Егору, — подсказал я.
— Ну, Жукова еще рано хвалить. Озорной больно, а вот тебе спасибо. За хорошую музыку.
— А я предлагаю, — вдруг сказала с места Настя, и я с ужасом ждал, что она сейчас предложит наказать нас за платок и раздразнивание быка. — Я предлагаю начислить ему трудодни за помощь в ликвидации ошибок снабженца колхоза!
Все захохотали. Настя покраснела, а я с радостью разглядел платок на ее плечах.
— И еще предлагаю выписывать ему за пользу, которую он еще принесет колхозу, сливки. Вон он какой худенький!
— Мне не надо сливок и трудодней, — сказал я, осмелев. — Это не моя музыка, а Бетховена. Скажите спасибо Бетховену. Он, глухой, сочинял для человечества! И хотел, чтобы мы были красивыми людьми. Жуков читал про это в книжке. А кибернетика — высшее достижение разума!.. — и в тот момент, когда я хотел пофантазировать насчет внедрения кибернетики в сельскую жизнь, голос у меня сорвался от волнения и пропали все слова.
Выручил меня Жуков. Он неожиданно вышел на сцену и тоже, волнуясь и часто заглядывая в бумажку, рассказал о наших опытах с музыкой и горохом и что из этого может выйти при полной звукофикации.
Потом он потребовал, чтобы ребят учили водить тракторы и машины, а в школе организовали кружок по кибернетике. Иначе и он, и многие другие убегут в город от скуки. Ребята и девчонки после этих слов закричали с мест:
— Давно пора!
— От вас не дождешься!
— Не желаем валяться на печи, как тыщу лет назад!
— Только обещаете!
Какая-то бабушка спросила у Жукова:
— А редиска будет расти под музыку?
Жуков хотел ответить, но ему помешала Настя, поднявшаяся на сцену. Она пообещала, что комсомольцы сотрут рано или поздно грань между городом и деревней, а я подумал: «С водопроводом плохо у них дело. Хуже, чем в древнем Риме!» — и вспомнил, как, опускаясь на дно, сначала звонко, потом все глуше гремит ведро, отскакивая от сруба колодца, и медленно вытягивается сухая цепь и становится влажной, и вот уже дышит на тебя студеным холодом подернутый рябью кружок воды…
«Водопровод необходим, конечно, а колодец можно оставить для удовольствия», — решил я.
Настя уже говорила про Бетховена:
— Я читала, как трудно было этому человеку. Он не слышал того, что писал, и того, о чем писал. Это страшно. И тогда ему не могли помочь. А теперь мы разве не можем помочь деду Аленкину? Тут звучала музыка, а он, бедняга, спрашивает: «Ась? Ась?» — До каких же пор он будет плохо слышать?
Я посмотрел на дедушку, сидевшего в первом ряду, который, приложив ладонь к уху, пытался разобрать, о чем это говорится со сцены.
— Почему мы ему ничего не подарили, когда он уходил на пенсию? Жалко было? Я предлагаю купить деду Аленкину слуховой аппарат. Он тоже хочет слышать то, что слышим мы: и музыку, и смех, и кукареку! Кроме того, дед работает сторожем в сельпо!
Тут снова все рассмеялись и без долгих слов подняли руки. И мы с Жуковым подняли, и дед Аленкин тоже поднял, даже не догадываясь, за что он проголосовал.
Настя отвела меня и Жукова за занавес и сказала:
— Мордай повеселел. У него аппетит появился. Наверно, оттого, что вы его красным дразнили. А если бы не повеселел, я бы вам за платок знаете что сделала? Тореадоры нашлись!
25
Встал археолог и, перекричав всех, попросил слова.
— Товарищи! Я на вашем интересном собрании человек посторонний. Однако пришел сюда специально для того, чтобы сказать вам: стыдно! Да! Не удивляйтесь! Стыдно. Здесь увлекательно фантазировали, но я буду говорить о прошлом. В пяти километрах отсюда на земле вашего колхоза находится уникальный памятник русской старины. Деревянная церковь XVI века.
Когда я увидел это чудо, оно звучало для меня, как песня, перед которой бессильно время… перед которой… Я не могу не волноваться. Вот мы слушали здесь великую музыку, и я чувствовал ваше волнение. А знаете, что такое архитектура? Это — застывшая музыка! Взгляните на нее так, как вы слушали Бетховена — от всей души, и не будет у вас слов, чтобы выразить это… эту… и у меня нет слов…
Короче говоря, через вашу деревню должна пройти хорошая дорога. Проектировщики хотят снести церковь. Они экономят средства. Бульдозером р-раз — и нету! Им, видите ли, невыгодно вести дорогу в объезд. Тихо! Успокойтесь, товарищи. Этого, конечно, не будет.
И вы не должны оставаться в стороне от защиты чудесного памятника. Не должны, чтобы не было вам стыдно перед своими потомками. Я предлагаю послать от имени всех телеграмму в газету о готовящемся варварстве!
Археолог сел, а мне очень захотелось взглянуть на застывшую музыку, и я подумал: «Дурак. Что я знал? Даже отказывался ходить в турпоходы по памятным местам».
Я оглянулся. Жукова нигде не было. «Может, он тоже варварствовал над памятником старины и понял, какое преступление делать это… и убежал… переживает, наверно».
Я собрал пластинки и проигрыватель, не дожидаясь конца выступления, незаметно вышел на улицу и присел на крыльцо.
После духоты было хорошо вдохнуть прохладный чистый воздух. В деревне стояла тишина. Только с пруда доносилось кваканье лягушек. И ночные бабочки под фонарем в желтом конусе света танцевали, тихо шурша крыльями.
«Какой день! Вот это день! Таких дней у меня еще не было в жизни!» — думал я, счастливый, жалея только о том, что рядом нет Жукова.
26
Домой из клуба мы шли вместе: я, дедушка, археолог и его коллега — очень милая девушка Рита.
Я это отметил, когда она, знакомясь со мной, с уважением сказала:
— Очень любопытно и очень трогательно вы экспериментируете. Такой малыш, а уже знаток человеческой души!
Эти слова слышал дедушка, и я был благодарен Рите за них, хотя никаким знатоком себя не считал. И за слово «малыш» я почти совсем не обиделся на нее.
Потом нас неожиданно догнал Сенашкин. Археолог извинился и отошел с Ритой в сторону. Сенашкин обнял дедушку и сказал:
— Ну, дед Степан! Весь век не забуду, как ты мне мозги вправил! Жива теперь душа, и все!
— Чур, так не пойдет! — возмутился я. — Это музыка с кибернетикой вправили вам мозги!
Действительно! Я волновался, ставя такой опыт, думал, что он первый в мире. Сенашкин сам сказал, что музыка совесть в нем пробудила и вдруг — на тебе.
— Верно, Егор! Так что и ты правильно рассудил. А деду твоему я сразу признался, — сказал Сенашкин.
— Я и без кибернетики управился с ним! — поддразнил меня дедушка.
— Нет! Нет! — возразил Сенашкин, наверно, для того, чтобы я не расстроился, — без кибернетики я бы так не понял насчет совести. Ты все «совесть, совесть!», а он «информация, как себя правильно вести… обратная связь». Он, брат, все как на ладони выложил. Голова — твой Егор!