Летать так летать!

Милый, пыхтя, крутил ручку, борттехник контролировал перекос патронов и расправлял свивающуюся черную змею. Зарядка прошла удачно. Милый, штурманские руки которого привыкли держать только карандаш да линейку, простонал, разглядывая свежие мозоли:

— Лучше бы я из автомата через блистерок — милое дело…

Борттехник покурил, любуясь на чудо-ленту, и начал ее укладку. В обычную коробку она не лезла — борттехник взял большой пустой цинк и аккуратными зигзагами уложил в него свою любимицу. Поднять этот цинк он не рискнул, чтобы не надорваться, и переместил его в кабину волоком. После долгих усилий, пользуясь коленом как домкратом, перенес цинк через автопилот и попытался опустить его под станину пулемета. Но этот огромный цинк никак не входил на предназначенное ему место. И ничего поделать было нельзя — мешало переплетение труб станины. Разочарованный борттехник, обливаясь потом, перетащил цинк через автопилот и, грохоча по ребристому полу, поволок его к кормовому пулемету. Но даже там, на относительном просторе, он кое-как приладил цинк так, чтобы лента могла свободно подаваться в замковую часть пулемета. «Как-нибудь и отсюда постреляю», — подумал он, утешаясь тем, что хвост теперь надежно прикрыт.

Утром летели в Турагунди. На 101-й площадке взяли на борт пьяного пехотного капитана.

— Возьмите, мужики! — попросил смиренно капитан. — Все, баста, моей войне конец — заменился! Уже третий день пью — а оказии до Турагундей нет! Болтаюсь как говно в проруби — хоть опять воюй. А это вам, чтобы до своей замены дослужить… — И он протянул командиру бутыль спирта.

Прилетели, сели на площадку возле дороги, справа от которой за сопкой виднелись пограничные вышки Советского Союза. Выключили двигатели, наступила отдохновенная тишина.

— Что-то порохом пахнет, — потянул ноздрями командир.

Борттехник открыл дверь в грузовую кабину и ахнул. В салоне плавали сизые пласты порохового дыма, просвеченные лучами из открытого кормового люка. Дым ел глаза, резал горло, дышать было нечем. Приглядевшись, борттехник увидел, что на полу, среди черных колец пулеметной ленты, валяется пассажир. Он пробовал встать, но поскальзывался на звенящем ковре из тысячи гильз и снова падал.

— Ты что сделал, козел?! — сказал борттехник, еще не осознавая масштабов случившегося.

Капитан повернулся на бок, поднял голову:

— А, мужики! Ну, спасибо вам, такой классный пулемет! — Я всю дорогу из него херачил! Не смотри на меня зверем — прощался я, понимаешь?! С этой долбаной страной, с этой войной прощался — чтобы помнили, суки!

Он был еще пьянее, чем полчаса назад. Борттехник выволок его за шиворот и спустил по стремянке. Капитан схватил вылетевшие следом сумки и побежал по дороге не оглядываясь.

Он бежал на Родину.

Экипаж проводил его недобрыми взглядами — теперь борт № 10 на промежутке Герат — Турагунди зарекомендовал себя как беспредельщик.

— Надеюсь, этот идиот просто так стрелял, не прицельно, — вздохнул командир.

Назад пара летела окольным путем, по большому радиусу огибая обстрелянный капитаном маршрут.

Свою суперленту борттехник Ф. больше не заряжал. Не было уже того восторга.

1

— А знаешь, Фрол, — сказал старший лейтенант Б., обнимая борттехника Ф. за плечи. — Оставайся-ка ты в армии. Ты уже понял, какая веселая служба у нас — что тебе на гражданке делать? На завод идти?

— Да года через три армии-то не будет, — сказал лейтенант Ф., не задумываясь. — Или сократят ее раз в пять. Перестройка…

2

Лейтенант Л., узнав, что на войне легко вступить в партию, засуетился. Начал собирать характеристики и учить Устав и материалы последнего Пленума ЦК.

— Зачем тебе это? — спросил его лейтенант Ф. — Хочешь умереть коммунистом?

— Типун тебе на язык! Быстрее вырасту, может, директором завода стану. Будучи членом партии, легче бороться за переустройство общества…

— Да через три года и партии-то не будет, — сказал лейтенант Ф.

— Ты еще скажи, Советской власти не будет! — загоготал лейтенант Л.

Но это было слишком сильное предположение даже для пессимиста Ф.

Утро 20 августа 1987 года. Вчера День авиации плавно перешел в ее ночь. Построение проходит не в штабном дворике, как обычно, а на большом плацу. Все — с тяжелого похмелья, кое-кто просто пьян, поскольку праздновал до утра. Перед строем — командир эскадрильи и незнакомый полковник — судя по нашитым на новенький комбинезон погонам, из Ташкента или из Москвы. Вчера вечером на праздничных танцах в клубном ангаре этот полковник, переодетый в штатское, пытался пригласить на танец одну из госпитальных женщин. Два уже прилично выпивших старших лейтенанта, заметив бледного штатского, доходчиво, с помощью мата, объяснили ему, что здесь — не его территория.

Теперь была прямо противоположная ситуация.

— Вчера, — сказал полковник, — двое молодых людей вели себя, мягко говоря, как скоты. Я думаю, сегодня у них хватит смелости, чтобы выйти сюда и извиниться перед товарищами за то, что они опозорили звание советского офицера.

Помявшись, старшие лейтенанты вышли. Отдав честь начальству, они повернулись к строю, и все увидели их испуганно-благочестивые лица.

— Еще вчера, — продолжал полковник, — я хотел отправить их авианаводчиками на Саланг. Но имею ли я право так запросто решать судьбу молодых летчиков, членов коллектива? Ведь именно коллектив должен воспитывать, помогать становлению характера, поддерживать, указывать на ошибки. И главную роль в воспитательном процессе играют старшие товарищи. Кто командир звена у этих офицеров?

Командиром звена был майор Б. Сейчас он стоял во втором ряду строя, рядом с борттехником Ф., прячась за широкой спиной своего правака.

— Я! — сказал он, стукнул своего Рэмбо по плечу и вышел из строя. Отдал честь, развернулся через правое плечо и попытался замереть по стойке «смирно». Но это ему никак не удавалось — он все время кренился и переступал ногами, находясь в процессе перманентного падения. Все увидели, что майор очень устал, — говоря языком протокола, он находился в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения.

— Та-ак! — сказал полковник, подходя к майору сзади и заглядывая сбоку в его обиженное лицо. — Вот, значит, они какие, эти старшие товарищи! Вы сами строй найдете, или вас проводить, товарищ майор?

Майор Б., еще в Магдагачах, будучи капитаном, говорил молодым борттехникам, что летчик может летать, если он может сидеть. То же самое он повторил однажды, явившись на вылет в не очень трезвом состоянии.

— Не ссы, Хлор, — сказал он, поднимаясь в кабину. — Сейчас ты увидишь то, чего никогда еще не видел.

— Имеете в виду мою смерть, товарищ майор? — холодно спросил борттехник Ф.

— Ой, да ладно тебе, — пробормотал командир, регулируя высоту кресла под свой малый рост.

— А что «ладно»? — злобно сказал борттехник. — Рэмбо вон еще за ручку может схватиться, а я, извините, пассажир — мне-то за что прикажете хвататься — за свою ручку?

— Вот давай слетаем, а потом уже и ругайся, — сказал примирительно командир, шмыгая красным носом.

— Если оно будет, это «потом», — проворчал борттехник, но на запуск все-таки нажал.

Майор вел машину хотя и чересчур резво, но уверенно, огибая рельеф местности — радиовысотомер, выставленный на высоту в пять метров, ни разу не пикнул. Летели мимо разрушенного кишлака. На всякий случай борттехник послал в дувал пулеметную очередь, отломил от глиняного забора кусок. Командир оживился.

— А вот смотри, что умеет старый пьяный летчик, — сказал он.

Машина вошла в разворот. Даже не делая «горку» и еще не выйдя из крена, командир, со словами «видишь вон ту форточку?», выпустил по кишлаку одну ракету.

До указанной «форточки» — отверстия в стене, в которое с трудом пролезла бы голова, — было больше ста метров. Пущенный майором эрэс, двигаясь с боковым скольжением, вошел точно в отверстие и канул. Через секунду домик вспучило от внутреннего взрыва, он провалился внутрь, выбросив струи черного дыма.