Дот

По-человечески против этого лейтенанта Тимофей ничего не имел, но в том-то и дело, что сейчас лейтенант не был для него человеком. Тимофей не думал о нем, как о себе подобном, что подразумевает прошлую жизнь, характер, душу, семью, мечты, может быть — даже идеалы. Не только мыслей таких — даже ощущения такого не было. Не было даже самой простой мысли: это — враг. Не было злости, не было ненависти. То есть, душа в этот момент в воинской работе Тимофея не участвовала. Только разум. Который, как известно — если не мешает душа — предпочитает сосредотачиваться на одном действии. (Досужие писательские вымыслы о способности замечательного литературного персонажа Юлия Цезаря управляться одновременно с тремя делами оставим на совести их авторов. Наука психология давно выяснила, что наш ум доминантен. Значит, для него естественно сосредотачиваться на одном. Как линза собирает поток света в одну точку, так и мозг собирает всю наличную информацию на одной задаче. Значит, когда вы за завтраком читаете газету и почесываетесь там, где чешется, — это не происходит одновременно, как у Юлия Цезаря. Технология простая: мозг быстро переключается с одной задачи на другую (одно пишем — два в уме), так быстро, что вы этого не замечаете.)

Так вот — о лейтенанте.

У Тимофея и на миг не возникло желания именно его убить. Так же, как вообще не было желания убивать. Он делал свою работу — и только. Жизнь поставила его в такие обстоятельства, что именно он должен был эту работу исполнить. Именно работу — не более того. Работа души закончилась в первый день войны. Душа пережила все, что ей пришлось пережить, расставила оценки — и закрылась. Тело получило программу, даже так, тело и разум: убивать врага. Убить как можно больше. Не впуская в память, исключив арифметику. Оставив единственную меру: как можно больше. И смерть лейтенанта была желательным этапом в этом процессе. Ведь если бы удалось убить лейтенанта, атака потеряла бы темп, а то и вовсе скомкалась. Это уже маленькая победа: выигрыш времени. Времени, которое получил бы Тимофей и потеряли бы немцы. Времени, которым Тимофей мог бы как-то распорядиться в своей работе — нанести немцам еще какой-то ущерб. Война — вся — складывается из таких вот минут. Но сейчас у Тимофея не было под рукой его снайперской винтовки, поэтому лейтенант пока мог пожить, и атака состоится естественным порядком. Правда, за спиной Тимофея, в пустой пирамиде на двенадцать стволов, стояла трехлинейка Сани Морозова, но — и это самое главное — Тимофей не знал, как она бьет. Бог с ним — с оптическим прицелом; когда солдаты оказались бы метрах в трехстах — Тимофей и без оптики разобрался бы с этим лейтенантом. Но — из пристрелянной винтовки. Когда изучил ее нрав — и приручил ее. Когда — нажимая курок — уверен в результате. А когда вы не знакомы — может случиться, что после выстрела даже не разглядишь, куда пулю снесло. Беда вроде бы и не велика, но на самом деле такой промах, да еще в тишине… А тишина сейчас была!.. ожидательная — как всегда перед боем. Только танки у подножия холма сыто урчали, но это урчание не могло бы поглотить звук выстрела — у него была бы совсем другая природа, другой смысл. Такой выстрел не спрячешь! — его бы услышала вся долина — несвоевременный, жалкий, и все бы немцы в долине поняли, что их дела не так уж и плохи. Это не ум различает, а подсознание (даже если это было вдалеке от тебя, так что не мог увидеть своими глазами): мазила стреляет. А уж как ободрило бы это солдат, которым сейчас предстояло идти в атаку!..

В общем — повезло лейтенанту. Пока повезло. Может — это был знак свыше (информация для тех, кто умеет ее читать), знак, что лейтенант переживет и этот бой, и эту войну, и умрет своей смертью (от непобедимого запора) в глубокой старости в маленькой эльзасской деревушке, ни разу не вспомнив эту атаку, далеко не первую в его жизни и, конечно же (поскольку выжил), и не последнюю. Кто знает…

Но это уже не Тимофеевы мысли; его дальше, чем на двое-трое суток, никогда не заносило.

Был бы Тимофей в порядке — он и думал бы о другом, думал бы только о деле, конкретно и точно. Скажем, сейчас думал бы только о самом важном: о дозорных танках. Этому есть причина. Ведь недавно Тимофей уже побывал в подобной ситуации — в первый день войны, на пригорке, когда танк раздавил (а некоторых — заживо похоронил в наскоро отрытых ячейках) его товарищей. И вот — все повторяется, один к одному. Опять — холм, опять — танки, опять они неуязвимы, потому что тогда было мало гранат, а теперь танки в мертвой зоне. Два средних танка расположились напротив амбразуры. Сейчас они дождутся пехоту, рванут вверх по склону, и как только пересекут незримую границу мертвой зоны — влепят в упор в амбразуру дота. Один снаряд, больше не понадобится. И гаплык.

Правда — теперь у нас есть пушка. И преимущество: те несколько мгновений, когда башня танка, как гриб из-под земли, прорежется в основании прицела пушки, и начнет в нем расти, снизу вверх, пока не заполнит все поле прицела. Было бы два ствола — целились бы сразу в два танка (шутка), но это было бы куда сложней. Ведь здесь не асфальтированный плац, склон достаточно крутой да и неровный, там-сям выступает материнская скала; при всем желании танки не могли бы двигаться вместе, борт о борт. Значит, один опередит, другой отстанет, — тоже нам плюс. Короче говоря, мы будем иметь несколько мгновений форы, когда пушка уже может поразить цель, а танкисты еще не видят в своих прицелах нашу амбразуру. Несомненно — мы выстрелим первыми. И уж никак не промажем. В упор — это верняк. При нашем-то калибре от этого танка останется только груда металла. Но ведь танк не один, их два, и пока мы будем перезаряжать пушку (а на это уйдет секунд пятнадцать, не меньше), второй успеет продвинуться вперед, так что амбразура будет прямо перед ним — вот она! и целиться не нужно. Шарахнет осколочным…

Их два — и в этом все дело.

И они знают, что один из них идет на верную гибель.

(Кстати — и здесь еще плюс для нас: у одного из водителей кишка может сыграть — и он начнет притормаживать… Ну, пусть не притормаживать, но и не гнать вверх на полном газу, цепляться за малейший повод для маневра. Это неосознанно, танкист может презирать себя за это, бороться с собой, — но это его личные проблемы, нам-то важен результат: его танк пусть немного — но отстанет.)

Тем не менее они знают, что через несколько минут один из них погибнет. А может и оба. Знают, но им велели — и пойдут. Вот я своих ребят так не смог бы послать, подумал Тимофей, и тут же понял, что это неправда. Война. Послал бы… Но может и не стал бы посылать, уж что-нибудь да придумал…

Да! — а как быть с остальными танками?

Вон они — четыре легких, чешские LT-38, Тимофей их признал по перископам и антеннам (видел на плакате); оборудование редкое, а потому и приметное. Они сразу разделились и двинулись в охват. Два неторопливо поползли вдоль основания западного склона в сторону реки, а еще два поспешили вдоль шоссе обратно к каземату. Там они свернут в ложбину между холмами, чтобы атаковать с востока. Как быть с этими четырьмя? Ведь их можно остановить только гранатами. Как Кеша Дорофеев. Как Карен. Сейчас кому-то из нас (нет — всем, кроме Чапы, он ведь должен быть возле пушки; всем, потому что танки будут наступать одновременно со всех сторон) предстоит выйти против них один на один. И поджидать эти танки придется не в окопе, а на открытом склоне, где ты — вот он! как голый, весь на виду, — вжимаешься в землю и знаешь, что сейчас тебя — именно тебя! — высматривают, чтобы прошить тебя — тебя! — из пулемета, едва ты приподнимешься для броска гранаты. А скорее всего — вовремя заметят… И если даже кому-то из нас повезет, пусть даже каждому второму из нас повезет (хотя по статистике так не бывает), уцелевшие танки исполнят свое черное дело…

Еще: ведь если Чапа останется возле пушки один — ему потребуется не пятнадцать секунд, а, пожалуй, добрая минута, чтобы пушку перезарядить. Не успеет…

И еще: пока думал о танках — я выпустил из виду пехоту…