Дот

Раздутая эмоцией, эта мысль не вмещалась в сознании, но уже в следующее мгновение — пых! — шарик лопнул, и в осадке осталась такая простая мысль (простая — когда это касается других, когда глядишь со стороны), даже не мысль — информация: я могу делать — что захочу. Вот что захочу — то и сделаю. И никто меня не остановит…

Как на необитаемом острове: никаких барьеров, никаких обязательств, никакого контроля.

Сане стало тесно в кубрике. Он выбрался по лесенке в каземат, но теперь и каземат был ему тесен. Он выбежал наружу. Еще не то! — выглядывая из приямка, он как бы признавал, что урывает лишь частицу свободы, совершенно ничтожную, а может и этой частицы у него нет, и он только выдумал свою свободу, мимолетный мираж, родившийся не в душе, а во рту и в желудке.

Это был момент, может быть, самый важный в его жизни. Если он смалодушничает — и спрячется в свою раковину, — он так и останется тем, кем был до сих пор…

Он не подумал: «рабом». Не подумал только потому, что мысли не успевали за ним. Чувство было столь огромно, что не оставило в нем места мыслям, и уж тем более словам. Нужно было дать этому чувству выход, иначе…

Любое «иначе» было хуже.

Саня выбрался из приямка, встал в полный рост. Неторопливо поднялся на макушку дота.

Впервые за эти дни он не прятался от немцев.

По шоссе, как всегда, шли машины и повозки. Наверное, какие-нибудь водители или солдаты в кузовах видели его. Ну и ладно. В груди становилось все легче и легче. Отпускало. Наконец он смог сесть.

Он сидел в позе врубелевского Демона (эту репродукцию он видел в одном из альбомов отца Варфоломея), просто сидел и смотрел. На природу. На то, как неровная тень от гор наползает на долину. Заката не было, как его не было уже много дней: он стал прятаться; солнце опускалось к горам, ныряло за них, и наступал короткий вечер; а потом высыпали звезды. Саня знал только Большую Медведицу и Полярную звезду. В этот вечер он впервые пожалел, что не знает остальных звезд, даже планеты не может отличить. А ведь наверное каждую ночь хотя бы одна планета мерцает где-то над головой…

Что еще?

Уже на следующее утро Саня возобновил свои прежние занятия физкультурой. Не потому, что так надо, — тело просило. За последний год оно потеряло гибкость и силу. Утренняя общая зарядка на плацу ничего не давала. Ну — мышцы разомнутся, кровь веселее побежит. Он-то — занимаясь борьбой — привык к другому… Если б еще был спортзал — но спортзала в их отряде не было, а заниматься в одиночку… Вот теперь он мог бы заниматься в одиночку (для этого сначала нужно было бы договориться с командиром), а прежде ему было неловко: соберутся зеваки, будут подначивать. И конечно же нашлись бы завистники, пошли бы разговоры, что он хочет выделиться, показать, что не такой, как остальные…

Спешить было некуда; для начала следовало войти в форму, поэтому Саня составил программу самую простую.

Первое — отжимы от земли. Три раза в день по сто раз. Прежде он отжимался одной рукой: левой — правой, левой — правой, — но сейчас об этом нечего было и думать. Разумеется, сколько-то раз и сейчас бы получилось, но какой ценой! А сорваться в первый же день Саня не хотел. Он помнил, как учил его тренер: не спеши! каждое твое движение должно быть осмысленным, от каждого ты должен получать удовольствие, — даже если ты его делаешь на пределе сил…

Второе — приседания. Тоже три раза в день по сто раз. Приседания на одной ноге — «пистолетиком» — дело будущего. Раньше, чем через неделю — и пробовать не стоит.

Третье — подтягивания. Выход из дота был узкий. Саня достал из кладовки лом, примерил, как он ляжет на бетонные края приямка, оказалось — в самый раз. Правда, турник получился низковатый, да это не беда: можно ведь подтягиваться с поджатыми ногами. Тоже по сто раз.

Не реже раза в день — упражнения на гибкость: «шпагат», «лотос», «мостик» и т. д.

Бегать можно было только вокруг дота и только в сумерках. Саня попробовал. Ничего. Он помнил наслаждение от бега по росе или по снегу, когда реально ощущаешь, как эта красота и плоть природы входят в тебя, становятся частью тебя… а тут даже на небо, на звезды не посмотришь, все внимание приходится сосредотачивать на ощущениях стопы — чтобы не оступиться. Но без бега как же…

Остается добавить, что дважды в день он молился. Первый раз — проснувшись, еще не встав с матраца, и второй — перед сном. Он и в казарме это делал — привычка; но в казарме приходилось таиться. Всего несколько слов, но Саня произносил их не автоматически, а медленно и вслушиваясь в каждое слово. Вникая в суть каждого слова: школа отца Варфоломея. Он никогда ничего не просил у Бога, никогда не думал — слышит его Бог или нет. Молясь — он благодарил. За то — что имеет, за то — чего не получил, и за то — что ему еще только предстоит. Он не знал слов поэта — «Себя и свой жребий подарком Бесценным Твоим сознавать» — но чувствовал именно это.

Четверых красноармейцев Саня заметил в перископ, когда до них было уже метров пятьсот, не больше. Они шли по противоположному берегу речки. С шоссе их не было видно, поэтому они не таились. Уже два месяца не было дождей, речка оскудела водой, отступила от обрыва, вот они и шли по открывшейся кромке.

Трое были в обычной красноармейской форме; правда, один выделялся короткими немецкими сапогами. Четвертый (его голова была обмотана бинтом и он двигался с трудом, опираясь на короткого крепыша) был в куртке со стоячим воротником и позументом; такую куртку Саня видел в цирке-шапито на самодовольном мужике с буденовскими усами, — он зычным голосом объявлял номера и оживлял публику пошлыми шутками. Но ниже куртки были хэбэшные солдатские бриджи, обмотки и солдатские же ботинки. Все четверо — с автоматами. Три немецких и один ППШ.

Эти немецкие автоматы аттестовали красноармейцев лучше любых документов. В лесу автоматы не растут, на дороге не валяются.

Они уже убивали врагов, подумал Саня. Правда — подумал без зависти. Он пока не видел саму войну. Не видел ни раненых, ни убитых. В него не стреляли. Не убивали его друзей. То, что ползло мимо него с утра до ночи, не вызывало у него никаких эмоций. Он знал, что это враг, что его нужно уничтожить, но для такого действия чего-то недоставало. Чтобы нарушилось равновесие. Недоставало приказа. Или обстоятельств.

Пока что он воспринимал войну головой, а не сердцем.

Саня не верил фильмам о войне. Ни фильмам, ни документальной кинохронике. Свое неверие он не анализировал, поскольку анализ, как вы уже заметили, ему был чужд (люди, живущие чувствами, действуют по стандартной эмоциональной программе «да» — «нет»; мысль догоняет потом, но любая мысль слабее эмоции). Война была для него не общественной трагедией, а личной, — личной трагедией каждого отдельного человека. Странное чувство: столько дней он видел врага — и ничего, но вот появились эти четверо — и война приблизилась, подступила вплотную, как будто эти четверо несли ее с собой. Или в себе.

Они шли не мимо. По тому, как они поглядывали в сторону дота (дот был виден только с дороги, да и то — когда была открыта амбразура), Саня понял, что они идут именно сюда. Откуда-то знают о доте. Так и оказалось. Возле брода они разулись и перешли реку.

Саня убрал перископ, взял винтовку и вышел в приямок.

Красноармейцы поднимались без предосторожностей — не сомневались, что в доте никого нет. Саня подпустил их метров на двадцать — и только тогда окликнул:

— Стой! Охраняемый объект.

Они остановились. Первым среагировал крепыш с круглой веселой рожей — это у него был ППШ:

— Оце так-так! Обiтаемая зона. — Он повернулся к типу в цирковой куртке. — Товарыш командыр, вы як завжды правы: у людыны з таким голосом мають буты харчи.

Значит — тип в куртке действительно их командир. Саня и сам это чувствовал: что-то в нем было такое, что выделяло его из остальных. Но не офицер (не потому, что на нем были обмотки и солдатские бриджи, — у него была другая стать). Сержант.