Дот

Каждый судит по себе.

Иной меры нет.

Ах, если бы этот эпизод случился завтра!.. А еще лучше — через три, через пять дней; через неделю… Чтоб у этой толпы разрозненных людей уже прошел шок, вызванный внезапной переменой судьбы. Чтобы каждый из них успел осмыслить ситуацию, в которой оказался. Чтобы каждый уже сделал выбор. Конечно, кто-то из них смирился бы с судьбой (это самое легкое), отдался течению; решил: буду незаметным, буду терпеть — куда-то ведь вынесет! куда вынесет — туда и приплыву. Вариант посложней: я понимаю, что долго так существовать не смогу, сломаюсь и погибну, поэтому для меня единственная возможность выжить — это вырваться; любой ценой; не взвешивая «за» и «против», потому что все — против; значит — в первую же щель… Но Ромка имел в виду не их. Он рассчитывал на таких же, как он сам. На тех, для кого плен — не повод для паузы, которая нужна, чтобы опомниться, присмотреться да прикинуть. Чего тут прикидывать? Разве не ясно, что плен — это унижение, ярмо и рабство? И это — терпеть?.. Ромка не сомневался, что они поддержат его сразу, без раздумий. На них и был расчет. Ну а остальные… Да что остальные? Они что — из другого теста? из другой страны? Куда они денутся!..

В общем, все — как в обычной жизни.

Даже не знаю, как быть с такой статистикой: только один из десяти (в лучшем случае — один из десяти) способен к самостоятельному действию. Остальные покорно отдаются течению, и только десятый плывет туда, куда ему подсказывает плыть душа. Остальные барахтаются (главное — выжить), а он — плывет. Значит, если бы Ромка был знаком с этой статистикой, он бы знал, что может рассчитывать только на одного из десяти. Остановило б его это? Да никогда!

Ах, если б Ромкино нападение случилось завтра!.. Чтобы сегодня вечером, возвратившись в коровник, пленные обнаружили, что раненых нет. Есть следы пуль в земляном полу и на беленых кирпичных стенах; есть кровь на полу и на стенах; есть на полу смазанные следы крови: один взялся за левую ногу, второй — за правую, — и поволокли к силосной яме. А если бы их еще и не покормили: «сегодня не удалось добыть для вас еду, господа пленные; может — завтра удастся…», — тогда перспектива и самому оказаться в силосной яме стала бы такой реальной…

Завтра…

Это будет завтра. А сегодня, сейчас пленные пока не вышли из шока. В голове сумятица, но глаза-то видят: против этого мотоциклиста — десяток конвоиров. И они уже пришли в себя. Одна точная пуля — и парню конец. А из рощи уже посыпались, разворачиваясь в цепь, вражеские солдаты. Взвод, не меньше. Одеты кто как, некоторые по пояс голые, но каждый вооружен, есть и автоматы. Бегут не тупо, не бездумно, — они же видят, что против них пулемет. Поэтому у каждого свой ритм, свой маневр: влево — вправо. Попробуй поймать такого на мушку! Профессионалы. На этой войне им еще не удалось пострелять, но они уже постреляли на других войнах; для них выстрел — это не освобождение, не отторжение врага, а самоутверждение. Радость! В такое прелестное утро пробежаться, пострелять, а при удаче — и убить, — разве это не украшает жизнь? А потом, возвратившись к своим палаткам, обмыть горячий пот свежей водой, поливать друг друга из ведра, и шутить, и смеяться, потому что утро великолепное, и день начался удачно, и жизнь прекрасна, и впереди еще столько замечательного… Если даже захватим винтовки конвоиров, думают пленные, это уже ничего не изменит. Через несколько минут все будет кончено. И место голое — не удерешь…

А ведь есть и такое резонное соображение: ну — брошусь я на этого немца… но другой немец (он ведь всего в десяти метрах, тут и целиться не надо — не промахнешься) повернется и пристрелит… Ведь и ежу понятно: первый и погибает первым… Вот если бы все сразу, да по команде…

Трое в голове колонны (успели сговориться: давай? — давай!) навалились на конвоира, стрелявшего с колена. Момент, который мог переломить ситуацию. Мог поднять тех, кто уже готов был подняться. Но этот шанс перечеркнула граната с длинной деревянной ручкой. Неторопливо поворачиваясь в воздухе, она мягко прилетела к копошащейся куче-мале, — и рыжая вспышка расшвыряла тела.

Фельдфебель, умелец, постарался.

Этот успех вдохновил его. Он опять приподнялся, чтобы вторую гранату бросить уже в Ромку, но тут уж и Ромка не сплоховал. Пуля сбила фельдфебеля, словно удар подсечкой. Фельдфебель приподнялся на четвереньки — видать, уже ничего не соображал, — переступил вперед руками, а потом у него в правой руке хрустнуло пламя, и взвизгнули осколки, оставляя в траве эфемерные бороздки.

Но он успел главное: чаши весов перестали колебаться.

Не поднимутся пленные.

Ромка этого еще не осознал, но почувствовал какую-то перемену. Что-то умерло в опаре, выпиравшей из квашни; опара осела; крышка опустилась на верхний обод и плотно прикрыла квашню.

Не поднимутся…

— Ребята, ну что же вы!..

Ромка думал, что он это выкрикнул, а на самом деле — еле слышно простонал. А тут еще и патроны в магазине кончились. Ромка не сразу это понял, для чего-то до упора прижал спусковой крючок, затем еще раз — изо всей силы; затем передернул затвор и опять прижал… Когда не имеешь привычки к автомату — запросто может вылететь из головы, что патроны в нем не бесконечны.

Конвоиры это поняли раньше Ромки — и опять перестали стрелять. Подняли головы. Теперь чего уж — сдавайся, хенде хох. И пленные — те, что лежали поближе, — тоже перевели дух. И выдали Ромке полной мерой:

— Да вали ты отсюда, пока жив!

— Из-за тебя, сраного героя, и нам погибать…

И — слово за словом, распаляясь, отводя душу, мстя ему за то, что он унизил их своею отвагой, — выплеснули на него такое…

— Сдавайся, дурак! — Это почти шепот. Старший лейтенант. Он лежит ближе всех к Ромке, метрах в пяти, не дальше. — Сдавайся! Может — пожалеют…

Все Ромкины проблемы от одного: его действие опережает его мысль. Только поэтому он потерял несколько секунд, пока дергал свой пустой автомат. И лишь затем вспомнил: да ведь у меня есть запас!.. Не опуская глаз, не в силах отвести их от терпеливо ожидающих его решения дул винтовок (они шевелились, принюхивались, словно пытались понять, что у него в душе и на уме), Ромка чуть шевельнул голенью, чтобы ощутить — на месте ли запасной магазин. На месте… Ромка выдернул из автомата пустой магазин, достал запасной из-за голенища, и все так же, не глядя, попытался его вставить. Не получилось. Еще раз ткнул… Что-то мешало. Ведь еще ни разу в жизни он этого не делал! Да и разбитые, ободранные пальцы ничего не чувствовали. Нужно было опустить глаза, посмотреть, отчего магазин не попадает в гнездо… но у Ромки не было этой возможности, потому что только его взгляд удерживал немцев. Отведи он глаза хотя бы на миг — и они очнутся, и винтовки выплюнут в него теперь уже неотвратимую смерть.

— Падай!..

Это была команда. Голос его командира. Резкий, сильный. Сотни раз Ромка эту команду выполнял, выполнял не задумываясь. И сейчас — не задумываясь — опередив нестройный залп, звонкой дробью ударивший в борт коляски, — упал на бок, перекатился, снова сел. Поглядел, отчего магазин не попадает в гнездо. Да тут все просто, проще не придумаешь… Магазин четко стал на место. Ромка передернул затвор, поднял голову. Он уже знал, кого из конвоиров пугануть в первую голову.

— Красноармеец Залогин — к пулемету!

Это опять Тимофей. Вошел во вкус.

— Есть к пулемету!..

Какой-то парнишка, подброшенный, как на пружинах, метнулся к мотоциклу, в полете кувыркнулся через голову (по нему уже стреляли), последние метры перебежал на четвереньках, одним рывком развернул мотоцикл, чтоб удобнее было стрелять, прыгнул в коляску — боп-боп-боп… Вот это стрельба! Не нужно быть профи, чтобы понять, что с этим пулеметчиком лучше не тягаться — кто кого. Конвоиры уткнулись в землю, даже взглянуть боятся, чтобы не привлечь к себе внимание. А пулеметчик уже перенес огонь на набегающую цепь, да так удачно, что разом сбил с немцев форс. Пожалуй, кое-кто из них уже и пожалел, что поддался общей вспышке энтузиазма. Ведь никто же не гнал, не приказывал. Из рощи все это представлялось несколько иначе.