Дот

Когда начался бой — о Ромке просто не вспомнили. Немцы наступали стремительно, хотели сразу смять пограничников. Никто и опомниться не успел, как броневики уже ворвались на территорию заставы. К сожалению, им это сошло: винтовки-то были под рукой, а вот гранаты — в каптерке под замком. Короче, поджечь удалось только один броневик, да и тот укатил своим ходом. На опушке, в семистах метрах, немцы остановились и потушили огонь. Тут как раз подоспела их пехота с минометами и полевыми пушками, они обстреляли заставу и пошли в атаку снова, теперь уже всерьез.

Ромку разбудила стрельба.

Утро еще не наступило, но небо посветлело настолько, что можно было не включать свет. Где-то рядом били винтовки и сразу несколько пулеметов, и одна очередь, не меньше пяти пуль, пришлась в стену помещения гауптвахты. Ромку это не встревожило. Казарма была еще кайзеровская, сложенная из дикого камня; красота, а не казарма; такие стены и сорокапяткой не возьмешь. Но на Ромку эта надежность только наводила скуку. Он считал — и это на самом деле было так, — что не боится ничего на свете. В риске он видел только положительную сторону. Это была соль, даже перчик, которые придавали жизни вкус. Риск был как бы фотографическим закрепителем. Без него дни были серыми, все на одно лицо; так можно год прожить, как один день, — и что в этом хорошего? Так можно и всю жизнь превратить в существование! В конце обернешься — а смотреть-то не на что… Зато как обостряются все чувства, когда сходишь с натоптанной дорожки! Тем более — когда по-настоящему рискуешь. Когда грозит расплата не мелкими неприятностями, скажем, нарядами вне очереди и даже визитом на губу. Нет! Вот когда на кону твоя жизнь — только тогда ты и можешь ее по-настоящему почувствовать и оценить. Ах, как Ромка мечтал попасть в десантную часть, в парашютисты! Или хотя бы в подводники, стать военным водолазом. Не сложилось. Но он был не тот человек, кто при первой же осечке отказывается от мечты. Вот закончится срочная, тогда на гражданке можно будет и с парашютом попрыгать, и в Черном море побродить в водолазном снаряжении по затопленным кораблям. Да! — чуть не забыл: еще нужно будет с альпинистами на Эльбрус вскарабкаться. Горка не самая высокая, зато дело вполне реальное. О Джомолунгме, например, можно только мечтать; но кто тебя туда пустит? А Эльбрус — он нашенский, можно идти не спросясь. При этом Ромку не волновало, какой откроется с пятикилометровой высоты красота земли, каким окажется небо, причем не только днем, но и ночью, когда между тобой и звездами — никого и ничего. Нет! — его интересовало только испытание. Испытание себя. Острейшее переживание этой минуты жизни. Чтобы эта минута потом жила в тебе всегда. Захотелось — и достал ее из себя, и погрузился в нее, свежую, острую, переживая каждую ее секунду — одну за другой, одну за другой… Вино, которое не стареет.

Ах! (опять «ах», но куда денешься: где перчик, где экспрессия, — там и «ах») — ну почему стены казармы были столь несокрушимы? Вот были б они из дикты — тогда бы можно было порезвиться. Представьте, как мимо вас — вззз! вззз! — слева, справа, а эта даже зацепила… сперва вззз! — и только затем видишь в стене просвечивающую рваную дырочку. Вот где жизнь! Без страха, без сожалений. Игра! Игра с завязанными глазами. Ведь не знаешь, откуда и по какой траектории пролетит очередная пуля, и мечешься то в одну сторону, то в другую, пластуешься на полу, перекатываешься к противоположной стене. Смысла в этих метаниях не много, может быть даже — нуль, но ты делаешь, что можешь, ты борешься. Думать не успеваешь, доверился интуиции, которая, будем надеяться, видит тропинку твоей судьбы… Такое до смерти не забудешь.

Но все это мечты; реальность была куда прозаичней. Тяжелая дверь запиралась на ключ только с внешней стороны, с внутренней даже дырочки не было; к тому же Ромка помнил звук засова. Не подступишься. Окно тоже не обещало свободы. Добраться до него не составило бы труда, но гауптвахта здесь была еще при кайзере; страна рабов, страна господ — какой с них спрос; короче говоря: окно было забрано железными прутьями. Каждый без малого в дюйм толщиной. Такой прут только трактором и выдернешь. Может — и Тима его бы согнул, но комод — человек правильный и прямой, как палка; представить его на гауптвахте… Ромкина фантазия перед такой ситуацией пасовала.

Но снаружи шел бой. Не учебный — всамделишный. Ребята отбивались от немцев (от кого же еще!), может быть, кто-нибудь из них уже и погиб. Они приняли на себя этот удар, а он, Ромка Страшных, такой бесстрашный, такой стремительный и ловкий, готовый хоть сей секунд на подвиг и самопожертвование… он должен сидеть в этой конуре, в безопасности, в бездействии… он должен сидеть и ждать, пока наши отобьются (защитят тебя, Рома!), ждать, пока заскрежещет засов, повернется ключ в двери, на пороге появится дежурный с твоей миской пшенной каши (или пюре) и твоим стаканом чая… Войдет и спросит: «Ну как тебе спалось, Рома?»

Первая реакция Ромки была импульсивная: он бросился к двери и забарабанил в нее изо всех сил. Но дверь, повторимся, была массивная, звук получался глухой. Тогда Ромка схватил табуретку и ахнул ею по двери изо всей силы. Потом еще и еще. Пока табуретка не разлетелась. Только после этого он сообразил прижаться ухом к двери, чтобы прислушаться: а есть ли кто в коридоре? Разумеется, там никого не было. Еще бы! — после команды «в ружье»… Они меня забыли, понял Ромка. Они забыли обо мне, паразитские морды, а может — и нарочно оставили, назло, потому что я им плешь проел, и теперь они без меня отобьют фашистов и получат ордена. Ну конечно, они меня нарочно оставили, они ведь знают, как я мечтал о настоящем бое, о подвиге, и чтобы потом меня вызвали в Москву, в Кремль, и Михаил Иванович Калинин сам вручил бы мне орден…

Ромка обвел взглядом свою каморку. Единственная надежда — докричаться через окошко. Но окошко выходило на задний двор, бой шел с противоположной стороны, вряд ли здесь сейчас окажется хоть одна живая душа. Правда, та короткая очередь в пять пуль пришлась как раз в эту стену, но потом по ней не долбануло ни разу. Понятно: какой-нибудь бронетранспортер или мотоциклист пытались обойти с фланга, наши это дело пресекли, — вот отчего теперь здесь не стреляют. И все же…

Ромка придвинул тумбочку под окошко, вскочил на нее и прижал лицо к выбеленным известкой прутьям. Двор был пуст. Вдоль кромки волейбольной площадки медленно ходил оседланный помкомвзводовский пегий конь Ролик. Он щипал травку и никак не реагировал на стрельбу. Приучен. Да и пули сюда не залетали. «Ролик! Ролик!» — позвал Ромка, но конь даже головы не повернул, и тогда Ромка понял, что даже если здесь появится кто-нибудь из ребят, докричаться до него будет проблематично. Разве что — только в тишине, после боя. Но после боя они меня и так освободят…

Ромка спрыгнул на пол, присел на топчан и стал думать, как несправедливо устроен мир.

Бой затих так же вдруг, как и начался. Но ни в коридоре, ни во дворе никого не было слышно. Вот когда услышу — тогда и пошумлю, решил Ромка. На него напала апатия. Был шанс; самое яркое событие его жизни произошло рядом; оно происходило рядом, за стеной… может, другого такого шанса в моей жизни уже не будет, думал Ромка, и теперь всю жизнь мне суждено страдать, потому что теперь все, что бы я ни придумал, что бы я ни сделал, будет блеклой, жалкой попыткой как-то приглушить боль этой неизлечимой раны. Я мог, это было рядом, а я…

Если б он был внимательней к себе — он бы удивился: ведь до сих пор он никогда и ни по какому поводу не терзался. Мелкие обиды и потери детства и юности он воспринимал, как комариные укусы. Ведь не будешь же обижаться на комара! Смочил слюной укушенное место, прижал несколько секунд пальцем — и забыл. Потеря игрушки, боль от ушиба, измена приятеля — он топил эти пустяки в болоте прошлого почти с той же скоростью, как они возникали. Можно сказать — до сих пор он никогда не оборачивался. Интересное было впереди. Вот потом, в старости, потеряв скорость и желание новья, в минуты, когда неохота даже с койки подняться, возможно, он будет припоминать самое яркое из прошлых лет. Сейчас это трудно представить, но ведь чем-то надо будет занять мозги… Короче говоря, до сих пор Ромка не знал потерь, и вот теперь такая случилась. И какая огромная! Неисправимая. Рана, которая будет ныть — можно не сомневаться — пока не погасну…