Дот

Три часа — огромный срок, если сидишь и ждешь, если не можешь избавиться от мысли: что будет после? Три часа ожидания могут замордовать так, что ни на какое дело сил уже не останется. Майор Ортнер помнил об этой ловушке — и обошел ее без труда. Отдал необходимые распоряжения — и ушел к себе в палатку. Сон был бы идеальным выходом, но сна не было. Ладно. Разве не для таких случаев существует медитация? Он знал несколько мантр, попробовал на вкус одну, другую, третью… Нет. Когда аккумулятор пуст — душа уступает первенство голове (известно, что для мысли требуется куда меньше энергии, чем для чувства). Содержание мантры, идея, заложенная в нее, при дефиците энергии естественно выводила к мысли о том, что предстоит. Майор Ортнер попытался бороться, пересилить искушение мыслью, понял, что оказался в порочном круге, и выбрал самый простой путь: стал медитировать звуком «ом». Оммм… оммм… оммм… Как хорошо! Звуки выплывали из него, из глубин души, из сияющей тьмы, как удары колокола. Оммм… оммм… Первые минуты он еще помнил, что зовет Бога, но затем смысл исчез, остался только звук. Оммм… Его сердце пыталось подстроиться под эти удары, сбилось с ритма, и несколько мгновений переживало отчаяние, ведь оммм звучало так редко, не чаще четырех-пяти раз в минуту, а сердце — кто не знает! — должно сократиться за минуту как минимум шестьдесят раз, по удару в секунду. Ведь сердце задает ритм всему телу, и чем реже его сокращения, тем ближе полное прекращение жизнедеятельности, иначе говоря — смерть. Разве не так? Но случилось чудо: майор Ортнер не умер. Сердце все же подстроилось, смогло. Оно перестало ощущаться, и тело перестало ощущаться. И сердце, и тело открылись окружающему пространству, растворились в нем, стали единым целым с воздухом и землей, и с космосом, в котором свободно и легко — без цели — значит, и не к Богу? тогда куда же? — летела сейчас его душа. Оммм…

Он очнулся за несколько минут до атаки. Вспомнил о сердце — но не почувствовал его. Не чувствовал ни тела, ни раненой руки. Не чувствовал души. Покой. В такие мгновения, когда в тебе уравновешены жизнь и смерть, время исчезает, перестает существовать, и ты с изумлением глядишь на упавшую с него бирочку с надписью «бесценно». И я в это верил? В этот миф, который диктовал мне поведение, заставлял спешить, чтобы успеть больше, больше, больше? Удивительно. Ведь даже мой слабый мозг понимает, что между понятиями «вечность» и «мгновение» стоит знак равенства. Правда, это понимает только правое полушарие, а левое хочет успеть. Зачем? Чтобы успеть узнать любовь?..

Я поэт, в который уже раз за эти дни с улыбкой думал майор Ортнер, идя к своему КП. Пусть мне не подвластно слово. Пусть. Суть не в словах, а в том, что между ними. Слова — это всего лишь струны, а музыка — в душе…

Майор Ортнер заметил, что голове непривычно легко. Он потянулся рукой, чтобы проверить, в чем дело, и вспомнил, что надел не фуражку, а кепи. Еще перед тем, как лег, не поленился порыться в кофре, положил рядом с подушкой, чтоб кепи было под рукой. Странное желание… Хотя чего в нем странного? — уж с собою-то будь честным: летчик произвел на тебя впечатление. Конечно — не орденами, а свободой. Непосредственностью и свободой. И ты впервые (с того дня, как отправился на войну) ощутил потребность рассупониться (нет, не впервые: ведь ты задирался с господином генералом). Ладно — сменил головной убор; и это все, что ты можешь себе позволить?..

Атака развивалась четко по плану.

Ее начала беглым огнем фугасными снарядами гаубичная батарея. Когда вершина скрылась в огне и дыму, из траншеи выбрались солдаты и неторопливо пошли вверх. На середине склона они залегли. Выше склон был испятнан трупами. Майор Ортнер знал, что трупы лежат почти до самой вершины, куда солдаты проникали благодаря дымовой завесе. Впрочем, поправил себя он, как раз там их и нет, потому что трехпудовые снаряды даже ошметков от них не оставят, хоронить будет нечего. Потом, когда все закончится, похороним не по числу тел, а по списку…

Он закрыл глаза и сказал себе: не думай об этом. Сначала доживи.

Тишина вернулась вдруг.

Майор Ортнер стоял с закрытыми глазами, опершись локтями на бруствер, подперев лоб руками с «цейссом», и слушал. Это длилось долго, несколько долгих секунд, пока он не услышал наконец далекий стрекот моторов. Звук приближался, превращаясь в натужный гул. Майор Ортнер открыл глаза и увидал только один самолет, затем, поискав, обнаружил метрах в двухстах позади следующий. Самолеты летели медленно, тяжело; их цепочка растянулась на километр. Над рекой они резко снижались, и к холму приближались над самой землей. Чтобы их не сразу обнаружили. Слава богу, что оглохшие русские их не слышат: цель — проще не придумаешь.

Перед холмом головной самолет потянул вверх; было видно, как тяжело это ему дается; теперь каждая бочка под крыльями была отчетливо различима. Вот, наконец, он почти над дотом; метрах в десяти, не выше. Бочки и бомбы отделились — и неожиданная свобода подбросила самолет.

Бочки упали точно. Сминаемые ударами, они подскакивали неохотно, а затем искали, куда откатиться по бетонному крошеву.

Пламени не было.

Майор Ортнер видел в бинокль, как сразу в нескольких местах на куполе и возле дота искрят бенгальскими огнями зажигательные бомбы, — но пламени не было.

Второй самолет сбросил свой груз так же удачно — а что толку…

И лишь когда третий самолет уже был над дотом — нефть занялась. Это было еще не пламя, всего лишь горячий воздух, но майор Ортнер так вглядывался через свой «цейсс», так хотел хоть что-то увидать, — и лишь потому разглядел, как воздух над дотом вдруг стал различимым. Наполнившись хлынувшим снизу теплом, воздух задрожал, расслоился, поплыл; он пытался подняться выше, но пока не мог, — и в этот миг невидимый художник одним мазком провел по верхней кромке дота разделительную полосу, черную жирную полосу. Она тут же расплылась. У четвертого пилота уже не было времени на маневр, ему пришлось вести самолет через клубы тяжелого дыма. Пятый успел взять выше.

Только теперь — на фоне дыма — стали возникать отдельными мазками летучие всплески огня. Вспорхнуло — и исчезло в дыму, вспорхнуло — и нет его. Это было еще не пламя, но майор Ортнер смог перевести дух. Получилось. Оказывается, он не дышал какое-то время…

Он опять поднес к глазам бинокль. Очень вовремя. Словно почувствовал: что-то произойдет. Я начинаю их чувствовать, думал он. Словно попал на их волну. Какая-то связь возникла между нами. Но ведь это возможно в единственном случае: при родстве душ. Пусть не при родстве, пусть это лишь структурное сходство, но компасные стрелки наших душ явно нацелены на одни и те же идеалы…

Итак, он поднес к глазам бинокль — и увидал на куполе дота красноармейца. Тот был стремителен. Промелькнул в клубах дыма, между языками пламени, вот уже бросился обратно… Когда красноармеец вырвался из дыма, майор Ортнер увидал в его руке… Он глазам своим не поверил. Опять влип в «цейсс». В его распоряжении были мгновения, и все же он разглядел в руке красноармейца флагшток с клочьями того, что еще вчера утром было флагом… Эта когда-то красная тряпица пережила бомбардировки, массированный и одиночный обстрелы из гаубиц; она была там все время, днем и ночью, и майор Ортнер (да, пожалуй, и все его солдаты) давно перестали ее замечать. Была и была. К ней привыкли, как привыкли к линии холма, к тяжелой шапке дота, к телам убитых товарищей на склоне. Ее не замечали, пока она была. Возможно, не заметили бы и ее исчезновения. Но, оказывается, для тех, в доте, эта тряпица — все это время! — была символом… нет, не символом… вот! — она была вызовом. Вызовом ему, майору Ортнеру, вызовом всему вермахту!..

Браво! — подумал майор Ортнер. — Какая честь для меня — скрестить оружие с такими воинами!..

Теперь пламя вошло в силу. Весь дот был в огне. Бочки (уже не бочки, а комки смятого, рваного металла) не раскатились далеко, застревали в воронках. Получалось, что основной вулкан оброс ожерельем небольших очагов. Казалось, вся эта гарь невесть сколько времени копилась в земле, и вот ее терпение переполнилось, нарыв прорвался, и теперь земля освобождается, переживая восхитительное облегчение.