Дот

Ах, да, — фуражка… Хорошо, что вспомнил о ней… Майор Ортнер надел ее — и пошел вниз наискосок, чтобы вернуться туда, откуда начал. Разумнее было бы спуститься прямо к дороге, по пустому склону, а так он опять шел мимо трупов, и теперь каждое тело он видел, каждое тело входило в него, втискивалось в его душу, отчего в ней возник какой-то новый звук. Не сопротивляйся, сказал себе майор Ортнер. Не сопротивляйся — иначе будет хуже: твое сопротивление добавит энергии этому звуку. Не сопротивляйся — и не думай ни о чем. Просто иди.

Он смог. Он опять выпал из времени и пространства, и очнулся только на дороге. Он увидал себя уже на дороге — и вспомнил о снайпере. Оставалось сделать пять, нет — семь шагов: сойти с дороги, пересечь обочину, спуститься с насыпи — и все. Не оборачивайся!

Шаг, шаг, еще шаг… Под сапогами захрустел гравий обочины. Теперь так же неторопливо надо спуститься вниз…

Майор Ортнер остановился, повернул голову, и через плечо взглянул на дот. И в то же мгновение почувствовал удар в левую руку. Сперва удар — и лишь затем звук выстрела. Звук был невыразительный, никакой, безотносительный к майору Ортнеру. Просто звук. Ты знал, что так будет, только не знал — когда и куда. Теперь это случилось. Какое облегчение!

Пуля пробила руку немного выше локтя. Кость не задела. Мастерский выстрел. На таком расстоянии — и как точно! Он хочет, чтобы я покинул это место — и помогает мне в этом…

Майор Ортнер попытался зажать рану, однако это удалось лишь отчасти: если ладонью закрыть входное отверстие, то до второго, где пуля вылетела, очевидно, значительно большего, — пальцы едва дотягивались. Кровь клеила рубаху к телу и уже капала с пальцев раненой руки.

Боли не было.

Майор Ортнер неторопливо спустился с насыпи. Глаза капитана были расширены больше обычного, но не беспокойством, а каким-то интересом и досадой.

— Надеюсь, господин майор, ничего серьезного?

— Пустяк. Вы мне поможете перетянуть руку? — какую-то вену все же зацепило…

— Как же, как же, господин майор!.. — Капитан помог снять френч и заголил раненую руку, скатав рукав до подмышки. Неспешно разглядел. — Главное — кость цела, а уж с кровью-то мы управимся.

Он достал платок, встряхнул его, расправляя, и перетянул руку уверенно и ловко. Рука стала наливаться, тяжелеть, но боли все еще не было. Кто-то уже подавал бинт.

— Не надо, — сказал капитан. — Сначала пусть фельдшер прочистит рану.

Подошел фельдшер, худой и длинный, с глазами цвета позавчерашнего капустного супа. Такого супа, Бог миловал, майор Ортнер никогда не едал, но подумал отчего-то такими вот словами. Фельдшер не поспевал за временем, оно опережало его как минимум на минуту, но он, очевидно, давно смирился с этим, а может и никогда, судя по отсутствию темперамента, не пытался этого изменить. Впрочем, дело свое он знал, ощущениями майора не интересовался, манипулировал с его раной, как с оковалком купленной на рынке телятины. Закончив перевязку, он подвязал руку майора Ортнера косынкой, и лишь затем поднял свои жидкие глаза:

— Если будет болеть — скажете…

Не хочет комментировать — значит, прогноз положительный. Да оно и так понятно.

А вот и комментарий:

— Удачная рана, господин майор, — сказал капитан. Он мог бы добавить, что на всякий случай господину майору стоило бы съездить в госпиталь, показать руку хирургу, ну и задержаться там на несколько деньков, пока не станет ясно, что все обошлось. Но он предпочел не продолжать: уж больно щекотлива ситуация.

Господин майор это понял, развеселился, его потянуло на подначку, однако порода взяла верх, она напомнила ему, что подначивать, не унижаясь, можно только тех, кто выше тебя по положению. За удовольствие нужно платить. Во всяком случае — всегда нужно быть готовым, что тебе предъявят счет к оплате.

— Кстати, капитан, — сказал он, — вы не обратили внимания, как этот снайпер убивал наших людей?

— Как же! каждого — вот сюда. — Капитан показал пальцем себе на лоб, немного выше переносицы.

— Всех?

— Так точно, господин майор.

— Вот в том-то и дело…

По старому поверью нельзя показывать на себе… но и напоминать об этом нельзя: человек затоскует.

Фельдшер все еще складывал свои монатки.

— Сколько у нас носилок для раненых? — спросил его майор Ортнер.

— Двое.

— Мало… Но может — это как раз то, что и требуется. Выиграем время. — Он повернулся к капитану. — Только что я видел здесь командира первой роты. Где он?

Прибежал обер-лейтенант. Ему пришлось бежать метров тридцать, не меньше, и хоть бы что: дыхание ровное. Должно быть, бегал кроссы вместе с ротой. Хорошо, что я не пустил его в первую атаку, подумал майор Ортнер. Он мне нравится. Может — и в следующую его не отпускать? Вон — вторая рота уже без командира…

— У меня для вас есть работенка, обер-лейтенант. — Майор Ортнер глядел холодно: пусть думают, что я бесчувственная деревяшка. — Для второго взвода. А еще лучше — для всех ваших людей, кто не ходил в атаку.

— Слушаю, господин майор.

— У нас есть двое носилок. К каждым носилкам назначаете по четверо солдат — чтобы не устали. Каждому на рукав белую повязку — и марш на холм. Сначала пусть подберут раненых. Затем — остальных. Мы должны похоронить своих товарищей. Всех. До последнего. После каждой носки будете менять команды — пусть парни осмотрятся на склоне, привыкнут к нему. Закончим работу, которую не успели исполнить утром.

— Но ведь их убьют…

— Или не убьют. Этого никто не знает.

— В таком случае — разрешите — в первой группе пойду я.

— Не разрешаю.

Пауза.

Обер-лейтенант даже прикрыл глаза. Не надолго: он потянул носом воздух — и медленно выдохнул. Это ему помогло. Он открыл глаза. Душа из них ушла. Наверное — так и надо. Только так.

— Разрешите, господин майор: пусть будет не по четверо, а по двое на носилки. Не надорвутся.

Он не знает того, что знаю я, подумал майор Ортнер. Эмоции мешают ему думать.

— Нет, — сказал он. — Я не хочу, чтоб они устали. Не забывайте: на каждых носилках будет не только тело, но и смерть.

Вот только теперь навалилась слабость. Вдруг. Неудержимое желание: лечь — и закрыть глаза. Просто лечь и закрыть глаза…

(Вы конечно же узнали — не могли не узнать — эти слова. Ведь точно такими словами — или почти такими, я не проверял, — автор описывал состояние раненого Тимофея. Что поделаешь! — только первый человек, созданный Господом, был ни на кого не похож. И его чувственные реакции на его физиологические состояния были оригинальны. А потом… потом все пошло по шаблону: одинаковые реакции (разумеется, в зависимости от характера и нравов) на боль, на усталость, на напор половых гормонов. Напоминаю: это душа у каждого своя, а тело — если не обращать внимания на дефекты — одно на всех. Одно — для мужчин, и одно — для женщин. Хотя современные нравы старательно стирают это различие.)

Харти… Где Харти? — подумал майор Ортнер и осмотрелся. Да вот же он!.. Харти словно ждал этого взгляда, подбежал.

— Палатка?

Харти кивнул; дернулся, чтобы помочь, но уже в следующее мгновение осознал неуместность своего импульсивного порыва. Смазать концовку великолепного спектакля сентиментальными слюнями — такого никто не простит.

Что-то забыл сказать обер-лейтенанту… ах, да!

— Почему рота не копает траншею?

— Но ведь…

Обер-лейтенанта понять можно: ведь только что потерял почти целый взвод. Ну — соображай… Сообразил.

— Виноват, господин майор.

Теперь капитан. Вот он: где был — там и стоит.

— Капитан…

— Слушаю, господин майор.

— Всем… всем, кто не носит тела и не занят на траншее… до последнего человека… проследите это лично… всем! — копать братскую могилу.

— Слушаюсь, господин майор.

— Выберите красивое, сухое место. И чтобы хорошо было видно с дороги…

Вот теперь все.

Палатка была миниатюрная, двускатная, без стенок, в нее нужно было заползать на четвереньках, а если захочешь сесть — приходилось сгибать голову; но спалось в ней удивительно легко. Входной клапан и задняя треугольная стенка были из плотного шелка. Сны свободно вплывали в палатку через шелк, но не со стороны головы, а от ног. Сны были деликатны, задерживались у ног; при этом сон можно было охватить одним взглядом, как содержание книги по оглавлению. Сны как бы давали понять: не понравится — не входи. Но должно быть у шелка были какие-то фильтрующие свойства, он пропускал только теплые сны, без огня и потерь. Во всяком случае, в этой палатке, на французском надувном матрасе (тоже шелковом), майор Ортнер просыпался в той же позе, в какой лег, никогда не ворочался во сне, а это говорит не только о хорошем кровообращении, но и о мире в душе, о согласии души и подсознания, редком даре, который иногда — в утешение — посылает нам Господь.