Роза Марена

— Левой рукой я могу сделать та же самое, — пояснил Дэниеле. — Ты мне веришь?

Рамон попытался сказать, что он верит, конечно же, верит ему, но обнаружил, что дар речи все еще не вернулся. Он кивнул.

— И будешь иметь это в виду?

Он снова кивнул.

— Вот и славненько. А теперь о том, что я хочу услышать от тебя, Рамон. Я знаю, ты всего лишь маленький вонючий педик, который в жизни не имел дела с женщинами, разве что пару раз трахнул собственную мамашу, когда был помоложе, знаешь, мне почему-то кажется, что ты это сделал, признаться, ты производить такое впечатление — ну да ладно. Напряги — свое воображение. Как ты думаешь, приятна вернуться домой и увидеть, что твоя жена, женщина, которая клялась любить, почитать и, мать твою, повиноваться тебе, — так вот, она сбежала из дому, прихватив с собой твою кредитную карточку? Как ты полагаешь, приятно узнать, что она получила по ней деньги, чтобы оплатить себе каникулы, а потом выкинула ее в мусорный ящик на автовокзале, где ее и нашел грязный вонючий гомик вроде тебя?

— Не очень, — прошептал Рамон. — Я думаю, это очень неприятно, пожалуйста, офицер, не делайте мне больно, прошу вас, не делайте…

Дэниеле медленно сжал руку, сжал ее так, что сухожилия на запястье натянулись, как гитарные струны. Волна боли, тяжелая, как жидкий свинец, поднялась снизу до живота Рамона, и он попытался закричать. Но из горла вырвался лишь нечленораздельный хрип.

— Что, не нравится? — прошептал Дэниеле ему в лицо. От его дыхания несло теплом, паром, виски и сигаретами. — Неужели на большее ты не способен? Что случилось с твоим языком, дружок? Ты случайно не онемел? Все же… это не тот ответ, который я хотел бы получить.

Рука расслабилась, но только чуть-чуть. Нижняя часть живота Рамона превратилась в море боли, но пенис его по-прежнему оставался напряженным. Он всегда старался избегать боли, не понимая извращенцев, которые наслаждаются ею, и эрекция не

спала, по всей видимости из-за того, что коп уперся ему в пах основанием ладони, перекрывая отток крови. Он поклялся себе в том, что если ему удастся выбраться из этой передряги живым, он прямиком отправится в церковь Святого Патрика и произнесет пятьдесят молитв во славу матери Божьей Марии.

Пятьдесят? Сто пятьдесят!

— Они смеялись надо мной, — повторил коп, кивая подбородком в сторону нового, блестящего стеклом здания полицейского управления через улицу. — Они смеются, еще как смеются. Большой крепкий Норман Дэниеле, вы слышали? От него удрала жена! Вот так потеха! К тому же она забрала с его счета почти все деньги, представляете?

Дэниеле издал невнятный вой, похожий на тот, что сопровождает посетителей зоопарка, прогуливающихся между клетками с животными, и снова сжал плоть Рамона. Боль взвилась до самого мозга. Мужчина с усиками подался вперед, и его стошнило на собственные колени — его вырвало, и он выплевывал белые куски творога в коричневых полосках, представлявшие собой остатки сырной запеканки, которую он съел за завтраком. Дэниеле, похоже, ничего не замечал. Он уставился в небо над спортивной площадкой, погруженный в мир своих мыслей.

— Как ты думаешь, я позволю им таскать тебя по кабинетам, чтобы и другие могли посмеяться? — спросил он. — Чтобы они могли повеселиться не только в полицейском управлении, но и в зале суда? Нет, я этого не допущу.

Повернувшись, он заглянул в глаза Рамону. Он улыбался. От вида его улыбки Рамону захотелось кричать.

— Вот и настало время для главного вопроса, — сказал полицейский. — И если ты соврешь, я оторву объект твоей гордости и скормлю его тебе же.

Дэниеле снова сжал яички Сандерса, и в этот раз перед глазами парня поплыли темные круги. Рамон отчаянно пытался сохранить ясность рассудка. Если он потеряет сознание, коп, скорее всего, разозлится и убьет его на месте.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да! — произнес Рамон сквозь душившие его рыдания. — Я понимаю! Я понимаю!

— Ты был на автовокзале, ты видел, как она сунула кредитную карточку в мусорную корзину. Это мне известно. Теперь я хотел бы знать, куда она отправилась потом.

Рамон едва не расплакался от облегчения, ибо случилось так, что, вне всякого ожидания, он знал ответ. Он проводил тогда взглядом женщину, проверяя, не оглянется ли она… а потом, пятью минутами позже, после того как, обрадованный неожиданной находкой, сунул пластиковую карточку в бумажник, снова заметил ее. На нее трудно было не обратить внимания — красный шарфик, яркий, как свежевыкрашенная стена одинокого амбара в поле, бросался в глаза.

— Она пошла к билетным кассам! — закричал Рамон из сгущавшейся вокруг него темноты, — Она пошла к кассам!

Его усилия были вознаграждены очередным безжалостным сжатием руки. Рамону казалось, что кто-то расстегнул ему брюки, облил яички керосином и поднес к ним спичку.

— Я знаю, что она пошла к билетным кассам! — не то прокричал, не то просмеялся ему в лицо Дэниеле. — Какого черта она отправилась бы в Портсайд, если не собиралась уехать на автобусе? Чтобы провести социологические исследования среди таких придурков, как ты? К какой кассе, вот что мне надо знать — к какой кассе, твою мать, и в какое время?

И — о, хвала Господу, хвала Иисусу Христу и матери Божьей — он случайно знал ответы на оба вопроса.

— «Континентал экспресс»! — воскликнул он, отдаленный от своего голоса, казалось, на многие мили. — Я видел, как она пошла к окошку кассы «Континентал экспресс», в половине одиннадцатого или без четверти одиннадцать!

— «Континентал»? Ты не врешь?

Рамон не ответил. Он боком завалился на скамейку Одна рука с растопыренными пальцами свесилась до самой земли. Его лицо приобрело мертвенно-серый оттенок, лишь высоко на скулах оставались два ярких розовых пятна. Молодые мужчина и женщина прошли мимо, глядя на упавшего на скамейку человека, потом вопросительно посмотрели на Дэниелса, который к этому времени убрал руку с промежности Рамона.

— Не волнуйтесь, — успокоил их Дэниеле, широко улыбаясь. — Он эпилептик. — Он сделал паузу, улыбка стала еще шире. — Я позабочусь о нем. Я — полицейский.

Они прибавили шаг и ушли, не оглядываясь. Дэниеле положил руку на плечо Рамона. Прятавшиеся под кожей кости показались ему хрупкими, как птичье крыло.

— Вставай-ка, великан, — произнес он, приводя упавшего в сидячее положение. Голова Рамона безвольно болталась, как цветок на сломанном стебельке. Его тело снова начало заваливаться на бок, из горла вырывалось густое булькающее хрюканье. Дэниеле опять усадил его, и в этот раз Рамону удалось сохранить вертикальное положение.

Дэниеле сидел рядом с ним, наблюдая за немецкой овчаркой, которая, резвясь в свое удовольствие, бегала за пластмассовой летающей тарелочкой. Он завидовал собакам,

искренне завидовал. Им не нужно ни за что отвечать, им не нужно работать — по крайней мере, в этой стране, — их кормят, им предоставляют место для сна, им даже не надо волноваться о том, что ждет их в конце пути, рай или ад. Однажды в Обрейвилле он спросил об этом отца О'Брайена, и священник сказал ему, что у животных нет души — умирая, они просто гаснут, как искры фейерверка четвертого июля, и исчезают с лица земли. Правда, овчарку, наверное, кастрировали месяцев через пять или шесть после ее рождения, но…

— В некотором смысле это тоже большое преимущество, — пробормотал Дэниеле. Он похлопал ладонью по трюкам Рамона, под которыми пенис едва ощущался, зато яички распухли до невероятных размеров. — Все в порядке, гигант?

Рамон издал глубокий гортанный звук, похожий на стон человека, который видит кошмарный сон.

«Как бы там ни было, — подумал Дэниеле, — от того, что предписано, все равно не уйти, так что радуйся тому, что имеешь». Может, в следующей жизни ему повезет больше, и он родится овчаркой, псом, не обремененным никакими заботами, с удовольствием догоняющим летающие тарелочки, высовывающим массивную голову через заднее стекло автомобиля по дороге домой, где его ждет вкусный и обильный ужин из собачьего корма «Пурина дог чоу», но в этой жизни он родился мужчиной, и в том-то и заключается вся беда.