Только позови

Пока Стрейндж был в отъезде, Лэндерсу сняли старую гипсовую повязку и наложили новую. Он начал ориентироваться в огромном запутанном лабиринте, который представлял собой госпиталь. Он уже получил первую увольнительную в Люксор и переспал с одной красоткой. Вдобавок ко всему он успел по уши — или чуть поменьше — влюбиться в чернявую студенточку из колледжа, которая работала в Красном Кресте и выдавала игры в зале отдыха. Потом выяснилось, что втрескался в нее не он один.

Хуже всего пришлось, когда Лэндерсу снимали гипс. Ему тоже посчастливилось попасть к подполковнику Каррену. Изучив рентгеновские снимки, Каррен распорядился снять старый гипс — ему хотелось посмотреть лодыжку. Стуча костылями по бетонной дорожке, Лэндерс проковылял за санитаром в ортопедический кабинет, где были разложены наборы огромных ножниц, большие пачки бинтов и стояли ведра с гипсом. Первый раз Лэндерсу загипсовали ногу сразу же после операции, когда он был еще под наркозом, и поэтому он, собственно, и не видел, что там под гипсом. Когда санитар, сделав продольный разрез повязки и эластичного чулка под ней, разломил гипс и снял его, глазам Лэндерса открылось что-то совершенно кошмарное. Он буквально ополоумел от одного вида ноги и жуткого запаха от нее. Сероватая кожа кусками отставала от синюшной стопы. Икра покрылась струпьями, мышечная ткань съежилась, почти усохла, и от ноги осталась одна только неподвижная кость, прикрытая дряблой обвисшей кожей. Вместо ступни была какая-то клешня, а на пораженной щиколотке вздулся багровый бугор. Лэндерса словно оглоушили. Неужели это его нога? Он почувствовал себя таким хрупким, незащищенным без гипса. Он боялся даже пошевелить ногой, не то что согнуть ее. Ему казалось, что он вот-вот рассыплется на части.

Санитару, конечно, приходилось видеть виды и похуже, так же как, наверное, и самому Каррену, который подошел через несколько минут, негромко насвистывая незнакомый мотивчик. Он приподнял ногу — Лэндерс в этот момент весь напрягся, набрав в легкие воздуха, — подвигал туда — сюда и, опустив, сказал: «Ну что ж, все у вас идет отлично».

Его радужный оптимизм никак не вязался с настроением Лэндерса. «Кто оперировал?» Лэндерс назвал имя хирурга — майора. Каррен пожал плечами, улыбнулся: «Не слышал такого, но руки у него что надо». Он сказал санитару, чтобы тот сделал новую повязку, и назначил Лэндерсу еще раз пройти рентген. Сейчас ему вставят в гипс металлическую шину, пора обходиться без костылей, пояснил он и ушел.

Лэндерс почувствовал облегчение, когда санитар начал накладывать гипс. Бедная больная ноженька! Ей так нужна какая-нибудь защитная оболочка, а ему — не видеть ее. Санитар громко чавкал жевательной резинкой. Влажный гипс неприятно грел ногу. Готово, сказал санитар, шина там, но гипсу надо дать затвердеть — еще денек на костылях.

Лэндерс был счастлив. Он настолько извелся во время осмотра и смены повязки, что костыли были как старые верные друзья. Так ослабел, что и не знал, доберется ли до отделения один. Санитар все понимал. Бывает, бывает, сказал он, как в первый раз увидят, так в панику. Он уже позвонил, чтобы его проводили.

В отделении Лэндерс в упоении растянулся на кровати, но потом заставил себя встать и пошел к дежурной сестре просить, чтобы ему разрешили подольше ходить с костылями. Сестра доложила о просьбе Каррену, забежавшему посмотреть больных. Прищурив глаза, он задумчиво поглядел на Лэндерса и разрешил, но только на три дня: надо разрабатывать ногу. Лэндерс моментально зауважал подполковника, пополнив ряды его горячих почитателей. Но на другой день явился майор Хоган — посмотреть, как идут дела. Воззрившись на лечебный листок, висевший на спинке Лэндерсовой кровати, он приказал немедленно убрать костыли. Лэндерс громко запротестовал, его поддержала сестра. Майор смилостивился и отбыл крайне недовольный мягкотелостью подполковника.

Вот так и получилось, что в первую свою увольнительную в город Лэндерс отправился на костылях. Он тоже знал, что нажил себе врага в лице майора.

Увольнительная на сутки у Лэндерса была законная, поскольку он прошел полное обследование у хирурга. Подписана она была Карреном, но с согласия Хогана. Лэндерсу ничего не нужно делать, сказал Каррен, только ждать, пока нога заживет. Месяц или полтора ему придется побыть в гипсе. По его мнению, в лодыжке восстановится полная подвижность. Может быть, какое-то время нога будет причинять некоторое неудобство, но кости срастутся хорошо, он в этом уверен. Лэндерсу вовсе не обязательно торчать в госпитале, надо только быть при утреннем обходе. А с увольнительной на ночь и это не обязательно. Когда снимут гипс, он пройдет еще курс лечения до полного восстановления конечности. Так что месяца три Лэндерсу вообще нечего делать, кроме как весело проводить время. «А в Люксоре есть, где весело провести время», — добавил Каррен, подмигивая.

Что верно, то верно. И все-таки Лэндерс не знал, радоваться ему или нет, когда зашла речь об увольнительных. И причиной тому был радужный прогноз подполковника Каррена насчет его ноги. Даже в самый страшный момент, когда Лэндерс в первый раз увидел свою жалкую, изувеченную ногу, где-то в дальнем уголке его сознания зашевелилась хитроумно — расчетливая мыслишка: «Господи, да с такой ногой — разве они имеют право послать меня снова в строй? Обязаны демобилизовать!» Он вспомнил свой разговор со Стрейнджем, и тот тоже высказал надежду, что его отчислят вчистую. Теперь жизнерадостная уверенность Каррена исключала такую возможность. Поэтому Лэндерс испытывал двойственное чувство, когда с увольнительной в кармане он вывалился из огромных дверей центрального здания к цепочке такси, чтобы ехать в город. Внутри у него кипело раздражение, и одна половина его существа кляла другую за низкую расчетливость.

Лэндерс знал только два места в Люксоре, куда стоило заглянуть. Он наслышался о них от ребят из своей роты, с которыми он за эти дни не раз виделся в госпитальном буфете. Одно было отель «Клэридж» на Северной Мейн-стрит, другое — «Пибоди», на Юнион-авеню. За те несколько дней, пока он бесцельно слонялся по огромному рекреационному корпусу или сидел со старыми товарищами, потягивая кофе и коктейли, Лэндерс понял, почему они изменились. Так изменились, что сделались чужими и он не узнал их с первого раза. Они просто отошли от шока. Все они получили ранения еще на Гуадалканале семь-восемь месяцев назад и не видели, что творилось на Нью-Джорджии. За эти месяцы они сумели стряхнуть с себя то особое душевное оцепенение, которое охватывает человека в бою и накатывается во сто, в тысячу крат сильнее, если ты серьезно ранен, рождая какую-то удивительную обескураживающую непосредственность и способность удивляться всякой новизне. Ни он, ни Стрейндж, ни Прелл еще не стряхнули с себя этого оцепенения. Поэтому он и не узнал ребят. Они отошли от шока и лишились этой наивности, непосредственности. Они перегорели, и у каждого на дно души выпал сероватый осадок, от которого несло едким запахом печной золы. Отец называл золу шлаком, и среди других мальчишеских обязанностей по дому всю долгую зиму в Индиане он должен был выгребать золу из поддувала, тащить на двор и сваливать в мусорную кучу. Они излечивались от ран, и лечение выжгло в них непосредственность, которую вселили им эти раны.

Те, кого должны были демобилизовать, уже отчислились и разъехались — повезло бедолагам, или, наоборот, не повезло. Тем, кто оставался, предстояло вернуться в действующую армию — в пехоту или еще куда. Они знали, что их ожидает. Это было написано у них на лицах. И именно они знали, где раздобыть виски — побольше и подешевле. И где раздобыть девочек, самых развеселых, самых лучших и недорогих. А при удаче и таких, которые гуляли, так сказать, из любви к искусству. Они-то, ухмыляясь, и подсказали Лэндерсу, куда податься — в бар в «Клэридже» или «Пибоди», если, конечно, у него есть деньги. С деньгами только туда и топать.

Деньги у Лэндерса были. Он не переписывался с родными, однако послал домой на свой счет накопленные за время службы 600 долларов из выплат по аттестату.