Только позови

Лэндерсу вдруг захотелось обложить его как следует. Он вспомнил время, когда жизнь у него текла, как у этого майора, когда с ним тоже ничего еще не произошло. Это было до того, как, подчинившись раздутому чувству долга, он добровольно записался рядовым в пехоту.

— Наверно, удобнее всего отправить меня в Штаты, правда? — сказал он, сдержавшись.

Майор считал вопрос предрешенным, и тон Лэндерса обескуражил его.

— Вы хотите сказать, что предпочитаете не возвращаться в Штаты?

— Так точно, сэр.

— Я что-то не совсем понимаю вас, сержант… — Он заглянул в бумаги, — Сержант Лэндерс.

Лэндерса понесло. Сейчас будет еще одна выходка. Он опустил голову и усмехнулся, глядя исподлобья на юношескую физиономию майора. Тот даже не помнил его имени, смешно — дальше некуда.

— Видите ли, мне ведь все равно никуда не уйти. Так или иначе, они достанут меня. Вот что я думаю, если вам так хочется знать. У меня нет ни малейшего шанса.

Майора это, казалось, огорошило:

— Кто это — «они»?

— Ну, как вам сказать, они, все… — ответил он. — Те, с кем вы боретесь.

— Ах, вот оно что… — Майор поскреб пальцем нос. — Наверно, вы меня не поняли. Я ни с кем не борюсь. Я борюсь только с установленными правительством методами лечения. Я хочу выполнять свою работу как следует, так, как меня учили.

— Нет-нет, я понимаю, — сказал Лэндерс. Но ему снова хотелось закричать на майора, набрать побольше воздуха в легкие и с шумом вытолкнуть его. До чего же самонадеян этот паршивец, не хлебнул еще лиха.

— Вы мне вот что скажите — хотите вернуться домой или нет? — спросил майор.

Лэндерс задумался.

— Нет, сэр, — ответил он, помедлив. — Я не хочу возвращаться.

— Ну, дело ваше. — Майор хлопнул себя по коленкам и встал. — Будем готовить вас, завтра оперируем.

— Так ли, иначе — все одно, верно ведь, доктор? — сказал Лэндерс.

Словно бы не слыша, майор продолжал:

— В конце концов, моя обязанность — вернуть вам, насколько можно, здоровье. Вам же жить.

— Конечно, сэр, благодарю вас, — мрачно ответил Лэндерс.

— Кроме того, у вас любопытный случай, множество побочных явлений. И мне интересно попробовать.

Лэндерс недоуменно поднял голову:

— Что-что?

— Вы говорите — все одно. Ничего подобного! — с неожиданной горячностью произнес майор. — Почему вы так думаете — все одно? — Он оперся руками о стол и подался вперед. — Мне кажется, вы поступаете неразумно. А впрочем… впрочем, может быть, это нормально. — Он вздохнул. — Итак, завтра операция.

Майор выглядел обиженным, как будто Лэндерс обманул его ожидания. Наверное, он рассердился бы, если бы был из тех, кто умеет сердиться. Лэндерс был вне себя. Но к злости примешивалось что-то еще. Это было чувство вины. Когда его привезли обратно в палату, он снова начал мучиться совестью. Всю ночь он думал о том, что они не поняли друг друга, и о том, как он обошелся с майором. Наутро, когда полусонного от уколов его вкатили в операционную и уложили на стол, он заметил, как хирург улыбнулся ему. Потом ему дали наркоз.

Кровати в госпитале были удобные, и после операции Лэндерс много спал. Его продолжали пичкать болеутоляющими средствами, поэтому, может быть, его преследовало одно и то же видение.

Когда он пошел с распоряжением подполковника, он набрал полную флягу воды. Жара стояла невыносимая. Он весь взмок, но к воде не притронулся, экономил. Зато, очнувшись после взрыва, он вытащил фляжку и с наслаждением выпил несколько глотков. Ничего в жизни ему не доводилось пробовать вкуснее этой тепловатой, мутной, отдающей металлом водицы.

Передовой взвод залег, у солдат были осунувшиеся, землистые лица, а он стоял, возвышаясь над ними, как будто был недосягаем для пуль, потому что уже ранен, и думал о том, что надо бы оставить фляжку этим ребятам. Они были из другой роты, но с утра не имели ни капли воды. А он напьется досыта, как только попадет на перевязочный пункт.

Оглоушенный, еще не пришедший в себя от шока и запоздалого страха, он стоял, не чувствуя боли в ноге, не зная, что ранен, его трясло от нервного смеха и рыданий, и он никак не мог решиться. Потом он снова сделал несколько глотков, не замечая, что вода льется из уголков рта, и убрал флягу в чехол.

Бойцы смотрели, как он пьет, но в их глазах не было зависти. Вернее, они завидовали ему чуть-чуть, но из-за ранения. Им было завидно и противно. Нечего ему теперь тут делать. Его, подлеца, ранило, так пусть убирается, и поскорей. Они не хотели его видеть. Он напоминал им об их собственном невезении.

Пока не пришел джип, он сидел, потягивая воду из фляги, то же самое делали другие раненые на холме, а внизу, в застланной зноем лощине, повзводно пробивалась вперед измученная от жажды рота.

Эта картина снова и снова вставала перед глазами Лэндерса. Его память словно не сохранила ни то, как он поднялся и пошел, ни то, как его осматривал врач и как потом обнаружили его раздробленную лодыжку. Приходило только то, что было связано с фляжкой. Он просыпался по ночам и, ничего не соображая от лекарств, силился рассказать что-то дежурному санитару. Во сне он видел, как хотели пить ребята из того взвода, как они смотрели на него умоляющими глазами, а он не давал им. Дежурный не разбирал, что он говорит, и приносил ему воды, но он не притрагивался к ней. Когда его перестали колоть, видение пропало, и он забыл о нем.

То есть забыл до того момента, как его погрузили на судно. До того, как попал в кубрик на этом провонявшем транспорте, где только что разнеслось, что на горизонте — родная земля.

Он тяжело вздохнул.

Двое солдат в гипсе прошли мимо него к носу парохода. Лэндерс втянул голову внутрь и выпрямился. Полоска бледно — голубой суши в проеме квадратного иллюминатора смотрелась как нарисованный пейзаж. Она, казалось, обладает необыкновенной силой и способна исцелить от всего на свете, но за это надо заплатить такую непомерную цену, что ты на всю жизнь останешься искалеченным.

Воздух в крытой галерее был тих и покоен, хотя стоило высунуть в иллюминатор руку, как рукав халата заполощется на ветру, вызванном движением парохода. Но Лэндерсу не хотелось высовывать руку. Неподвижность атмосферы длинного безлюдного коридора давала ему ощущение безопасности, и от этого ощущения унималось безнадежное, как у птицы с подрезанными крыльями, трепыхание внутри.

Он как раз подумал о том, что надо бы заглянуть к проклятому Марту Уинчу, чтобы хоть с кем-то перекинуться словом, когда на него внезапно нашло непонятное затмение. Он не мог пошевелиться, как в столбняке.

Он не знал, что это было — видение, мираж, сон наяву или безумная греза, но он чувствовал, как его подняло с палубы и понесло вверх. Он видел под собой большие красные кресты по бокам парохода. Ветер стих, воздух был неподвижен. Как будто он ухватился за трап, спущенный с громадного геликоптера, и тот тащит его прочь от парохода. Только он не слышал никакого шума. Вокруг стояла мертвая тишина. Он раскачивался в воздухе, его поднимало все выше и выше, а потом с какой-то немыслимой высоты он посмотрел вниз и увидел малюсенький кораблик и далекий берег.

Под ним медленно, бесшумно, не оставляя за собой дыма перемещался точно игрушечный белый пароход, направляющийся к отдаленной цели по мерно вздымающемуся голубому океану, его глубокие вздохи обгоняли пароход и неслышно разбивались белыми бурунами на далеком берегу. Лэндерс смотрел как завороженный и знал, что ни на борту, ни на берегу никого нет и что пароход никогда не достигнет суши. Она незаметно отступала, искусно соразмеряя движение со скоростью корабля, так что расстоянию между ними суждено было всегда оставаться тем же самым и так же залитым лучами яркого горячего солнца, которое почему-то застыло в небе и не давало тени.

То, что безлюдный корабль никогда не достигнет безлюдной земли, нисколько не тревожило Лэндерса. Больше того, он почему-то знал, что цель плавания в том и заключается, чтобы не достигнуть пункта назначения. И пароход, собственно, был уже не пароход, а что-то еще. И неосвоенный таинственный голубой континент тоже был непонятно чем. Лэндерс не знал, чем именно. Но это было самое прекрасное и самое безмятежное и достоверное зрелище, какого он никогда не видел, и оно наполняло его необыкновенным, неведомым покоем и радостью.