Тонкая красная линия

До чего же здорово было идти в тыл, думая о том, что вот ты уходишь, а тут ночью может случиться контратака (Сторму на мгновение даже стыдно стало от этой мысли, хотя стыд тут же прошел). И сначала все шло просто отлично. У Куина была рваная рана верхней части предплечья, она уже немного подсохла, но все равно еще сильно болела, так что он был уже не такой отчаянный и боевитый, как тогда, когда они били япошек в их временном лагере. Правда, уже перед самым выходом он немного приободрился.

— Я непременно вернусь! — заорал он вдруг что есть мочи. — Вот увидите, обязательно вернусь! Черта с два им там меня удержать надолго. С этакой-то пустяковиной! Жди меня, третья. Жди непременно! Пускай меня хоть на транспорт затолкают, сбегу непременно и вернусь!

Несколько солдат из третьей роты, стоявших поблизости и наблюдавших, как последняя партия собирается двинуться в тыл, одобрительно заулыбались на такое проявление преданности роте, помахали уходящим, что-то прокричали в ответ. А Бэнд, тоже стоявший неподалеку, даже подошел к Куину и пожал ему руку, причем всем было совершенно ясно, что сделал он это не от души, а, так сказать, «на публику». Откровенно говоря, Сторм не очень-то понимал, почему Куин не ушел вниз с первой партией, а надумал остаться с теми, кто дожидался окончания расчистки. Сам он поступил так лишь из одного побуждения — он твердо решил сделать все, чтобы ранка на руке обеспечила ему эвакуацию с острова, позволила бы удрать далеко-далеко, как можно дальше, и поэтому, надеясь, что видит своих однополчан в последний раз, хотел оставить у них о себе доброе воспоминание. Во всяком случае, чтобы они не думали о нем как о трусе, бежавшем при первой же возможности.

Восьмерка пленных японцев представляла собой более чем жалкое зрелище. Совершенно обессилевшие от болезней и голода, спотыкавшиеся и едва не падавшие на ходу, они казались какими-то выходцами с того света, бледными тенями людей, не понимающими ничего из происходящего вокруг. Надо думать, что, охраняй их даже один солдат, им и в голову не пришло бы пытаться организовать побег или что-то в этом роде. Все они жестоко страдали от дизентерии, желтой лихорадки и малярии. Непонятно почему, но двое из них шли совершенно голыми, как говорится, в чем мать родила, а один из этих двоих как раз потом и грохнулся в обморок, вызвав настоящий переполох среди охраны. Когда Куин подошел, чтобы пинком поднять его на ноги, японец бессильно валялся на траве и все тело его сотрясали приступы рвоты. Каждый удар ногой только подвигал его понемногу вниз по склону, а полоса рвоты тянулась за ним по траве. Солдат был настолько тощим, что ребра и лопатки были видны сквозь болезненно желтую кожу, казалось даже, что на земле валяется не человек, а какое-то животное, которое и спасать-то вроде ни к чему. Не лучше, правда, выглядели и остальные семеро пленных, молча сидевшие сейчас на корточках, ожидая с тупой покорностью, что решат их хозяева. Какой-то лейтенант из раненых, говоривший немного по-японски, узнал у них, что вот уже несколько недель они питались лишь ящерицами да корой деревьев. В общем, дела были неважные. Но с другой стороны, подполковник Толл строго-настрого приказал доставить всех без исключения пленных целыми и невредимыми в штаб полка для допроса.

Хотя раненая рука у Куина все еще кровоточила и болела все сильнее, энергии у него было предостаточно, чтобы не только пинать и дубасить японцев по чему попало, но и получать от этого какое-то истеричное удовольствие, особенно когда пленные падали от его пинков и потом под смех американцев никак не могли подняться на ноги. Вот и теперь Куин решительно высказал свое мнение.

— Кончать надо с этим доходягой, — пробурчал он, оскалив зубы. — Шлепнуть, да и все тут. Вы только посмотрите на него.

— Так ведь Толл велел всех непременно доставить до места, — возразил кто-то из конвоиров.

— А мы скажем, что он удрать пытался, — не унимался Куин.

— Этот, что ли? — возразил солдат. — Так ты только глянь на него. Кто поверит?

— А кто увидит? — не отступал Куин. — Никто же не знает, какой он был.

— И то верно, — поддержал его другой солдат. — Чего с ним возиться. Они наших, поди, не жалели. Тогда вон, на Батаане [13]…

— Но ведь Толл специально приказал не трогать этих, — все еще настаивал первый конвоир — капрал, назначенный старшим над сопровождающими. — И вам отлично известно, что он непременно все проверит, ежели узнает, что мы одного не довели. Прикажет разведчикам допросить японцев, что с их дружком приключилось. На кой мне черт это нужно?

— Что ж, — отступился Куин, — будь по-твоему. Только тащи тогда его сам. Я, во всяком случае, это дерьмо волочить не собираюсь. К тому же, парень, я и чином тебя повыше — сержант. Потому-то и говорил, что шлепнуть надо. Ты сам погляди, куда он годится. Ему же самому лучше будет. — Он огляделся, ища сочувствия у других.

— А по-моему, капрал прав. — Молчавший до этого Сторм все же решил вмешаться в разговор. Все это время он прикидывал, как лучше поступить, и в конце концов принял решение взять сторону капрала. — Толл непременно проверит, если кого не досчитаются. Шлепнуть-то недолго, да только потом не расхлебаешь. Того гляди еще под трибунал угодим. — Сторм при этом не добавил, что он штаб-сержант и, стало быть, чином старше Куина. Тем не менее слова его прозвучали убедительно, даже Куин не стал спорить. Несколько минут он стоял, молча уставившись на лежащего японца, потом хмыкнул:

— О'кей, ребята. Раз надо — значит, надо. Потащим, что ли? — В голосе его даже появились какие-то дружелюбные нотки. — Только как же его тащить? Может, вчетвером возьмем? Я вот за ногу хватаю… Ну, кто следующий?

Сторм сразу прикинул, как ему лучше поступить, и во избежание худшего обошел японца спереди и ухватил за безжизненно вытянувшуюся руку. Подошли еще двое легкораненых, ухватились за другую руку и ногу и под насмешливое «Раз-два, взяли!», которое Куин выкрикнул, как загребной на шлюпке, приподняли солдата с земли, и группа снова тронулась в путь. Та внешняя легкость, с которой Куин согласился не убивать пленного, его шутка с этим «Раз-два, взяли!» и какой-то оттенок добродушия, проскользнувший в его голосе, разрядили возникшую было напряженность, вернули группе то хорошее настроение, с которым солдаты ушли с передовой. Со смехом и шутками они не спеша спускались по крутому склону, подбадривали друг друга, если кто-то вдруг спотыкался о выбоину и падал. Но все это выглядело как-то неестественно, может быть, даже немного истерично. Больше всего эта истеричность проявлялась в том, что они с остервенением и злобой и в то же время весело смеясь шпыняли пленных, заставляя их двигаться побыстрее.

— А ну давай, япошка! — кричал солдат. — Пошевеливайся, косоглазый! Ишь, раскорячился. Сам, поди, рад ужасно, что с войной рассчитался. Верно? Чего молчишь?

Японец, которого он расспрашивал, по всей вероятности, не понимал ни слова, но все же бормотал что-то в ответ и непрерывно кланялся, подобострастно скаля зубы при этом.

— Видали! — кричал солдат. — Им всем эта война не меньше нашего осточертела. И вся эта болтовня про дух императора, это уж точно!

— А ты, парень, возьми да отдай ему винтовку. Отдай, говорю, — весело оскалившись, бросил ему конвоир. — Вон тогда поглядишь, хочет он воевать или нет.

Куин очень быстро убедился в том, что сделал большую ошибку, ухватив японца за ногу, — и он сам, и солдат, державший больного за другую ногу, без конца подвергались опасности попасть под непрерывные извержения вышедшего полностью из-под контроля желудка пленного. Каждый раз при этом Куин в душе проклинал хитрюгу Сторма, сообразившего ухватить солдата за руку и не подсказавшего этого товарищу. Неожиданно его осенила мудрая идея…

— Эй, ребята! — крикнул он. — А не постукать ли нам этого пачкуна немножко? — В этот момент они как раз обходили здоровенный валун, торчавший из земли. — Может, выколотим из него все сразу?

13

В 1942 году во время конвоирования большой группы американцев, взятых в плен при разгроме гарнизона на полуострове Батаан на Филиппинах, японцы перебили почти всех пленных.