Страница 42 из 60
Брейгель решил построить действие картины на двух площадках. На меньшей, ближайшей к зрителю — Саул и его оруженосец, самоубийство полководца, армия которого разгромлена. На большей, глубинной — последние минуты великого сражения.
Картина эта впоследствии, как и некоторые другие работы Брейгеля, попала в собрание Рубенса. Ее назвали здесь «Сражение турок с христианами» — не библейскую, современную историю видели в ней.
Брейгель задал себе самому трудную задачу и решил ее неожиданным образом. Он хотел передать стремительное и грозное движение огромного полчища. Казалось бы, для этого нужно большое поле картины, ее размер должен отвечать размаху замысла. Брейгель пошел от противного. Радуясь своему решению, он выбрал в мастерской едва ли не самую маленькую доску, но даже на ней большую часть занял пейзажем. Работая тонкими кистями, нанося бесчисленные мелкие мазки, создал он сверкающую. оружием и доспехами движущуюся массу войска, и оттого, что она была затиснута в узкое ущелье, и оттого, что сама картина была маленькой, полчища казались особенно огромными. Чтобы передать ощущение от бессчетного множества солдат, нужно не число, а старое слово — тьма, тьма тьмущая!
Очень хочется представить себе, как выглядела эта крошечная картина, вместившая в себя неисчислимое движущееся войско, в доме Рубенса рядом с его работами и работами его учеников, рядом с их огромными полотнами. Как должны были изумляться ученики Рубенса, глядя на картину Брейгеля, если они вообще замечали ее, изумляться и гадать, почему этот Брейгель, которого их учитель весьма почитает, решил изобразить такой величественный сюжет на такой маленькой доске. Каприз? Чудачество? Желание сберечь материал?
А может быть, ни то, ни другое, ни третье. Может быть, Брейгель, которого долго занимали и еще долго будут занимать секреты глубины пространства и секреты изображения огромных человеческих скопищ, решил проверить свое умение в самых парадоксальных условиях. Он сочетал тему, требовавшую, казалось бы, монументального решения, и очень маленький размер картины. Работал он сильными, беглыми мазками, а не выписывал тщательно каждую фигуру, как того требовала техника миниатюры.
Покуда Брейгель писал эту картину, он был во власти отодвинутых в глубину памяти, но не померкших впечатлений давнего путешествия. Крутой берег, поросший горным лесом, разделенный, словно надвое разрезанный, провалом ущелья. Глубоко внизу окаймленная зеленью широкого горного луга река. Ее противоположный берег вначале поднимается мягким круглящимся склоном, а потом переходит в обрывистый утес, на вершине которого — стены, башни и шпили горного замка — пейзаж совсем не библейский, пейзаж альпийский. Совсем далеко по обеим берегам реки раскинулся едва видный большой многобашенный город. Он словно дремлет, он не знает еще своей судьбы.
По прибрежному лугу скачут всадники — вестники проигранного сражения. Их крошечные фигурки позволяют ощутить высоту горы, ширину горного луга, протяженность пространства.
Пока Брейгель писал картину, он все время вспоминал горные долины с вьющимися по ним реками, замки на крутых утесах, дали альпийских предгорий. Он доставал свои старые наброски и подолгу вглядывался в них. Ему хотелось, чтобы на первом плане, там, где развертывается трагический финал сражения, грозной была сама природа. Горы громоздятся здесь крутыми трудноодолимыми уступами, скалы устрашающе нависают над пропастью. Здесь все напряжено и неровно, планы пересекаются, линии ломаются и дробятся, красные пятна одеяний и знамен вспыхивают в густой тени горного ущелья, как капли крови. А за тесной группой елей открывается широкая даль — там все открыто, привольно, спокойно. Туда еще не долетели звуки напряженной битвы, эхо долины еще не разбужено топотом коней и звоном оружия. Эти дремлющие дали — зеленовато-голубые под неожиданным почти желтым небом — своим спокойствием и тишиной образуют контраст к трагическому напряжению проигранного сражения и самоубийству полководца, чье войско наголову разбито.
Брейгель не умел скупиться, беречь свои наблюдения и силы. Вот и в эту работу он вложил их с нерасчетливой щедростью. Недаром многие писатели упоминают Брейгеля, когда им нужно привести пример художника, работающего с полной отдачей, не щадящего ни сил, ни здоровья, щедро вкладывающего в каждую картину все богатство своих душевных переживаний и долгих наблюдений. Об этом пишут такие разные писатели, как Сомерсет Моэм и Эрнест Хемингуэй. Бертольт Брехт, который сам работал с беспримерным упорством, с великим уважением пишет о Брейгеле. А число художников, восхищавшихся свойством великого собрата зажигаться каждой картиной и сжигать себя работой над нею, еще больше.
Вернемся к картине. Вот небольшая группа солдат, приближающихся к тому месту, где Саул и его оруженосец бросаются на свои мечи. Обрыв скалы мешает солдатам увидеть, что произошло наверху. Они поднимаются по тропинке крадучись, наклонившись вперед, втянув головы в плечи. В их походке ощутима и крутизна подъема и ожидание возможной опасности. Предводитель, опередивший остальных, уже увидел, что на плато нет никого, кроме пронзенного собственным мечом Саула и повторяющего его поступок оруженосца. Он ускорил шаг и распрямился. Мы почти слышим, как он торопит своих солдат. А ведь это только один из эпизодов картины!
Чтобы написать его так, нужно представить себе, каково подниматься по горному склону туда, где ждет невидимая опасность, нужно почувствовать себя и Саулом, и его оруженосцем, и воином, одержавшим победу, и воином войска разбитого — пережить легенду седой древности как нечто происходящее с тобой или на твоих глазах.
XXI
Брейгель работает. Круглая суконная шапочка на густых всклокоченных волосах, куртка из грубого материала с подвернутыми рукавами, подпоясанная ремнем, — таким он изобразил художника на рисунке «Художник и знаток». Он легко и твердо держит кисть — это тоже видно на рисунке. У него внимательные глаза и усталое лицо. Но мастерской своей он ни разу не изобразил.
Хотелось бы составить представление об антверпенской жизни Брейгеля во всех подробностях. Где помещалась его мастерская? Как она была устроена? Что мог он видеть из ее окон? Кто навещал его во время работы? Ганс Франкерт, это мы знаем. А кто еще? Кто были его заказчики и покупатели?
Мастерская, наверное, была небольшой. Учеников и помощников у Брейгеля, скорее всего, было не так уж много. Ни один художник не назван у ван Мандера учеником Брейгеля, ни один художник не внесен в список гильдии в таком качестве. Значит, Брейгель почти всю подготовительную работу делал сам и делал на совесть. Его картины, написанные маслом на дереве, сохранились прекрасно, краски удивительно свежи, не пожелтели, не пожухли. Хуже обстоит дело с работами, написанными темперой на холсте. Но это связано и с меньшей надежностью самой техники, и с тем, что картины, выполненные темперой на холсте, считались тогда гораздо более дешевыми. Их писали не так тщательно и хранили не так бережно. Это была работа, рассчитанная на небогатого покупателя. Судя по всему, Брейгелю пришлось заниматься ею довольно много. Скорее всего, именно такие недорогие работы покупал у него Франкерт. Он работал упорно и неутомимо. Мы ведь рассказываем не о каждой его картине, их сохранилось больше, а написано было еще больше, чем сохранилось.
Мысли о работе не оставляют Брейгеля и за стенами его мастерской. Эти мысли владеют им постоянно. Отправляется ли он на долгую прогулку по окрестностям с Гансом Франкертом, идет ли по улицам города — его глаза жадно и непрерывно вбирают, впитывают впечатления. Он живет в том состоянии постоянного, сосредоточенного творческого внимания, которое знал Толстой и так глубоко и точно описал на страницах «Анны Карениной», посвященных художнику Михайлову. «Его художественное чутье не переставая работало, собирая себе материал», — говорит Толстой. Толстой вспомнился не случайно. Каждое описание у него отмечено такой силой вглядывания в окружающее и такой непосредственной свежестью в его передаче, словно никто и никогда до него не видел того, что. увидел он. Это свойство в высокой степени присуще Брейгелю.