Страница 126 из 131
Гюнтер рассеянно слушал речь экскурсовода. Тот рассказывал, что замок построен вскоре после Каролингов, что до тринадцатого века упоминаний о хозяевах замка практически не сохранилось, до наших пор дошла лишь красивая легенда, датируемая предположительно временем Второго крестового похода, о маленькой госпоже Марте и ее возлюбленном, погибшем под стенами Эдессы. По счастливому стечению обстоятельств, от архитектуры тех времен сохранилась именно юго-восточная башня, с которой и бросилась несчастная. Прочие строения подвергались неоднократным переделкам. Поэтому мы можем видеть смешение стилей от ранней готики до позднего Ренессанса.
Туристы двигались крытыми галереями, останавливались на смотровых площадках, поднимались по винтовой лестнице в центральную башню.
Гюнтер поднялся на северную смотровую башенку. Здесь, на площадке, была лишь пожилая чета. Они разговаривали по-польски. Этот язык Гюнтер немного знал — польское отделение было вторым по численности в их неокоммунистической организации. Поляки говорили о том, что немцы слишком надменны и глупы, что не понятно, как можно гордиться подобным замком, краковская крепость не в пример больше и величественней, а между тем там ни одного немца не встретишь.
Гюнтер не удивился подобным умозаключениям — он привык, что гости из Восточной Европы в последнее время слишком уж задирают нос, но тут ничего не поделаешь.
Он вдруг понял, что все это не имеет никакого смысла. Ему захотелось найти комнату. Ту самую, о которой он в суете дней позабыл. Сейчас, на этой площадке, с которой прекрасно был виден Королевский Камень — Кенингштайн и совсем не была видна башня дрезденского телецентра, он вспомнил о комнате. Ему подумалось, что если спуститься в подземелье, то в стене можно будет отыскать вход в потайную галерею, вход, который показал ему Шлюссель в наркотическом видении, и по ней пройти к той самой комнате.
Гюнтер хотел уже отправляться, но подумал о свете, вспомнил, как плясали в отблесках факела их тени. И он обратился к полякам: «Пшепроше, пан и пани, — запалки…» Поляк усмехнулся и отдал зажигалку. Гюнтер спрятал ее в карман и протянул десять марок — после крушения Европы уцелевшие страны вернулись к национальным валютам. Поляк махнул рукой: «То не тшэба, пан». «Дзенькую бардзо», — поблагодарил Гюнтер. Мужчина лишь снисходительно кивнул.
Винтовая лестница заканчивалась на первом этаже. Где-то здесь был вход в подземелье. Гюнтер выбрал из трех дверей ту, что была с самым большим кольцом, в отличие от других, не продетым в львиную пасть, а просто врезанным в дерево.
Он шагнул в проем, и на него дохнуло холодом и сыростью. Маршевая лестница круто ныряла в темноту. Перил не было — следовало быть осторожным, ведь неизвестно, с какой высоты и на что придется падать. Придерживаясь стены, он миновал три пролета и оказался в подземелье — темном узком коридоре. Слабый свет зажигалки выхватывал то кусок стены, то провал в новое ответвление хода.
Зажигалка определенно мешала. Он не мог вспомнить, куда идти — вдоль главного хода или следует свернуть в ответвление, но если сворачивать, то в какое именно? Гюнтер погасил огонек и остался в полной темноте.
Тихо здесь было. Глухая тишина, такая, что начинаешь отчетливо слышать шум крови в артериях. Словно отраженное эхом от стен, раздавалось «бум-бум-бум» сердца.
Вдруг возник свет — по стенам побежали отблески невидимого факела, и вкрадчивый голос произнес:
— Направо, мой господин.
Гюнтер повернулся на голос — никого не было, однако на стене кроме его, Гюнтера, тени колебалась еще одна. И на этой же стене вдруг отчетливо проступила руна райдо.
Справа не было никакого прохода — сплошная стена. Впрочем, нет. Взгляд упал на тот самый камень, который в видении вдавливал в стену Шлюссель. Гюнтер наклонился и нажал на камень рукой.
— Сильнее, мой господин, — шепнуло над самым ухом.
Гюнтер навалился обеими руками, и камень внезапно ушел из-под рук. Кусок стены стал медленно опрокидываться внутрь.
— Осторожнее, — предупредил голос, — идите точно по плите.
По обеим сторонам была пустота, отблески факела терялись в ней. Плита оказалась мостом. Как только Гюнтер перешел на другую сторону, стена встала на место.
— Теперь идите дальше.
Гюнтер шел долго, несколько раз галерея поворачивала, наконец каменную кладку сменил монолит. Галерея превратилась в туннель, прорубленный в скале. Гюнтер был в двенадцатом веке, в самом сердце старого замка.
В углу, освещаемая слабым лучом из невидимого световода, возникла лестница. Маленькие полукруглые ступени вели вверх, прямо к двери той самой комнаты.
— Как вы того желали, мой господин, дверь я оставил открытой. А теперь, мой господин, позвольте вашему слуге удалиться…
— Ступай, мой верный Шлюссель. — Слова произнеслись сами.
По подземелью пронесся вздох, отблеск факела исчез. Но остался свет, идущий сверху.
Гюнтер толкнул небольшую деревянную дверь, и та, пронзительно вскрикнув, отворилась.
Внутри горело яркое голубое пламя. Источником его был гроб, стоявший на низком каменном столе. Крышка гроба помещалась рядом, прислоненная к стене, и на ней была грубо нацарапана руна кано. Комната была невелика — ниша, выдолбленная в скале. От двери до саркофага — всего три шага.
Гюнтер усмехнулся, приблизился к гробу и заглянул внутрь. Пусто. Гроб казался довольно новым, однако уже побывавшим в земле. Днище расколола трещина — видимо, его швырнули в могилу, как камень в омут. У изголовья на столе лежала стопка одежды. Гюнтер взял нарядный камзол и чулки, вновь усмехнулся и принялся переодеваться. Ему хотелось как можно скорее лечь в гроб. Он был уверен, что маленькая комната — вовсе не конец удивительного путешествия. Юноша чувствовал, что отныне будет двигаться по кромке мира.
Был день, который некогда считался праздником святой Селестины. Но теперь об этом никто не помнил. По замку бродили досужие туристы, обвешанные фотоаппаратами и видеокамерами.
Вдруг невесть откуда явился гроб. Он парил над замком, плыл по воздуху неспешно и торжественно, единственно реальный и настоящий среди непонятного, отживающего и теряющего всякую цену мира.
Гроб этот увидели очень немногие из посетителей замка. Эти избранные, сочтя его восхитительным аттракционом, устроенным для них предприимчивой дирекцией, навели камеры и защелкали затворами фотоаппаратов. Остальные же смотрели на них с недоумением: они не видели никакого летающего гроба.
Небо над замком было безоблачным.
V
Вот уже третий день за круизным судном «Мария Селеста» летели огромные черные птицы с собачьими головами, издававшие тоскливые пронзительные крики. Неделю назад судно вышло из Щецина в направлении Северной Америки, маршрутом Великой катастрофы. Лайнер, оборудованный новейшим противорадиационным экраном, неспешно рассекал мертвые воды Атлантики. Под водой лежали города и страны. Ленивые волны качали пемзу и мусор цивилизации. Кое-где из-под воды торчали ржавые, покосившиеся мачты радио- и телебашен. По ночам радиоактивные воды тускло люминесцировали.
Круиз «Новая Атлантида» пользовался большим успехом. Человека манит зрелище смерти. Человек словно заглядывает в самую пропасть, отделяющую жизнь от небытия. Зрелище это пьянит и долго не отпускает.
О темных сторонах психики любил поговорить Вальтер Перельманн, создатель нового, модного направления в философии — «эсхатологии безысходности». Когда в сумерках пассажиры заполняли смотровую палубу, озаряемую призрачным свечением сонного океана, и всполохами северного сияния, наблюдаемого ныне даже на экваторе, преуспевающий ученый заводил одну и ту же пластинку: про дикое пиршество смерти — апофеоз всякой цивилизации.
— Только развитая личность способна наслаждаться, я бы даже сказал, смаковать вкус смерти. Потому что великие и губительные разрушения достигаются исключительно усилиями самых могучих сил цивилизации. В своем наивысшем развитии силы цивилизации становятся орудием матери-смерти, Muttertott. Вот тогда-то люди видят воочию, чему поклонялись и что есть главное, что способно одарить человека наслаждением Величайшего! Эти величественные руины, видимые нам в свете дня, — Вальтер указал курительной трубкой на освинцованное стекло защитного экрана, за которым таилась эта самая смерть, — сообщают нам, что жизнь наша не есть жизнь ничтожных тварей, но жизнь существ космических, раз смерть наша облачается в столь торжественные, планетарные формы!