Возвращение Ктулху

Леша вдруг вывернулся из объятий и крикнул матери в лицо:

— Папа пришел!

— Как пришел?.. — опешила Екатерина Викторовна.

— Он здесь, я его вижу.

— Где?

— Стоит в дверях!

Сын-заика говорил так чисто, что Екатерина Викторовна — опытный врач — не верила своим ушам. Она обернулась к прихожей и увидела мужа в строительной каске, припорошенной серым подземным прахом.

— Катя, — позвал он. — Меня долго не было.

— Мы здесь, — севшим голосом обронила Екатерина Викторовна. — А ты там.

— Катя, Леша. — Инженер их не слышал.

Зато его видели и слышали те, кто поселился в вымороченной квартире много-много лет назад. После того как обезумевшая от горя врачиха сделала себе и ребенку смертельную инъекцию.

После въезда в этот дом многое в семье Никитиных изменилось. По ночам их тревожили смутные сны, и жизнь из-за этого не заладилась. Единственная дочь развелась и больше не вышла замуж, а ее близняшки выросли хилыми, словно из них пили соки. Они тоже искали счастья, когда подросли, но не нашли и теперь прозябали все вместе в большой затхлой, наполненной потусторонними шорохами квартире. Они проснулись и закричали при виде странного незнакомца в прихожей, который стоял и звал кого-то, словно вернулся к себе домой.

Он вылезал из люка ночью, когда город спал. До рассвета он спешил закончить черное дело — превращал подвалы в храмы зла, выцарапывая на стенах нечестивые надписи, сводящие с ума изображения демонов и подробные правила служения им. Однажды он наткнулся на собрание тринадцати младых в одеждах с глубокими куколями. Они проводили ритуал и были недовольны нарушителем. Невольный свидетель мог оказаться жертвой, но Никанор, шепча слова, древние как мир, обратил их в истинное служение. Он вознес на алтарь статуэтку из пористого черно-зеленого камня. Он принес ее снизу, оставив взамен невесомую неосязаемую ценность. Сатанисты приняли дар, ибо ведали о спящем Ктулху. Зерна упали на благодатную почву и дали всходы. А затем принесли кровавый урожай. Храмы зла больше не пустовали. Наркоманы, падшие люди и дети порока, видя написанное, обращались в иную веру, и рыцари ада умножали свои ряды. Они приносили жертвы. Кровь заливала надписи. Расчлененные трупы закапывались там же, в подвале. Милиция сбилась с ног. Подозревать можно было всех и каждого, но не станешь задерживать человека только за то, что он где-нибудь в вагоне метро бормочет себе под нос: «Пнглуи мглунафх Ктулху Рлайх угахнагл фтагн». А таких становилось немало, и количество их все росло.

На пустынных полях, расположенных под воздвигнутым на костях городом, Никанор не заметил своей смерти. И когда взошел на поверхность, другие тоже не заметили, что он мертв. Да и кто сумеет отличить дохлого бомжа от живого, если он двигается. Только вши. Паразиты ушли с его тела. Им стало нечем питаться. Днем он бродил по улицам, пугая людей. Высоченный бомж в перепачканной мелом одежде.

Петьке было пятьдесят восемь лет, а Славику — сорок. Они работали на Сенной и гордились этим. Мусор убрать, машину разгрузить, за лотком постоять, когда надо. Место было доходным, сытыми и пьяными оставались всякий день. Никанор неожиданно вынырнул из-за ларьков. Сразу его было даже не узнать. Весь в мелу, в известке, но пышет какой-то силой, глаза горят. Бродяги аж отпрянули.

— Здорово, — прохрипел бомж, и только тогда его признали.

— Здоров, — буркнул Славик, который с пренебрежением относился к безработному Никанору.

— Где пропадал-то? Не видели тебя уж сколько, — привычно залебезил Петька.

— Я склад нашел, — выпалил Никанор. — Там и жил.

Его круглое опухшее лицо было черно от загара и грязи.

— Скла-ад, — протянул Петька.

— Военный склад под землей, — недвусмысленно ткнул пальцем вниз Никанор.

Моментально, едва в воздухе запахло дармовщиной, появилась Надюха и как клещ вцепилась в рукав Никанора. В отличие от мужиков, она уже была порядком навеселе.

— Ух ты, милый мой, — прошепелявила она. — Где ж ты так раскормился?

— На складе, — сообщил Никанор таким голосом, что невидимыми флюидами проняло всех бомжей на Сенной площади. И хотя среди бродяг было не принято делиться халявой, счастливчику поверили. К нему потянулись голодные и непохмеленные. А тот словно этого ждал и продолжал свою благую весть: — Я нашел военный склад. Там тушенка и спирт в бочках. Пошли со мной. Хватит на всех.

Карина Шаинян

Болото Иссог

Я был невиновен, и присяжные с этим согласились. Никто не был виновен, но заголовки в местной газете вопили: «Учитель-убийца оправдан». К середине лета я осознал, что не вернусь в школу, даже если вдруг меня не уволят. Поэтому, когда мой коллега, между делом участвующий в самых странных благотворительных проектах, предложил работу, я немедленно согласился. Деревня, затерянная в сельве, казалась тем, что нужно для избавления от ночных кошмаров и чувства вины. «Считай это искуплением, Вик, — похлопал он меня по плечу, — жизнь там тяжелая, и самоедством заниматься будет некогда». Он улыбался, но его глаза казались двумя кусками льда. «Я устал изображать сочувствие мудаку, который спит за рулем и сбивает маленьких девочек, и даю тебе шанс убраться» — как-то так.

Не то чтобы идея нести индейцам свет цивилизации казалась мне стоящей: я всегда считал, что милосерднее всего было бы оставить их в покое. Но я и сам искал повод уехать как можно дальше от оскалившегося на меня города, косых взглядов, и, главное, — гладких шоссе и смертельно быстрых машин. Формально от добровольцев требовалось лишь умение читать и писать, а испанский шел у меня вторым языком в колледже и еще не успел забыться. К тому же я был физически здоров, холост и ни к кому не привязан: Анна рассталась со мной через неделю после того, как туман, гололед и темнота сложились в мозаику, ставшую фатальной для моей ученицы — а может быть, и для меня. В общем, я подходил идеально, и в представительстве меня приняли с распростертыми объятиями. Я выбрался оттуда несколько оглушенный, с карманами, набитыми программами, билетами, направлениями на прививки и серебристыми упаковками таблеток для профилактики малярии. Одну капсулу я принял тем же вечером и весь следующий день маялся от тошноты и головокружения. Тогда я впервые подумал, что идея не так уж хороша, как казалась, — но отступать было уже некуда.

В конце августа я прилетел в Камири и вскоре уже сидел в дряхлом автобусе психоделической расцветки, с надписью «Королева сельвы» на борту. Дорога на Ньякос вела мимо нефтяных месторождений, — покров джунглей там был нещадно содран, и буровые вышки казались скелетами ископаемых деревьев. Каждый раз, когда сельва расступалась, открывая вид на новый клочок красной, взрытой земли, сидящий рядом со мной седоусый старик делал вид, что прицеливается из ружья, и ухмылялся беззубым ртом. В конце концов эта пантомима надоела мне; после остановки в поселке нефтяников, аккуратном, как пластиковый макет, я пересел на свободное место и вскоре задремал.

Когда я проснулся, автобус стоял на пыльной площади, окруженной домишками из необожженного кирпича. Пассажиры — индейцы, обремененные мешками и корзинами, — быстро разошлись, и я остался один. «Королева сельвы», громко дребезжа, развернулась и укатила прочь. На Ньякос опустилась влажная, одуряющая тишина, лишь подчеркиваемая отдаленным собачьим лаем и звоном насекомых. Я оглядел рывшуюся в отбросах свинью, рекламу кока-колы над дверью крошечного магазина через дорогу. Прихлопнул москита, впившегося в мою руку, и всерьез задумался, не вернуться ли следующим же автобусом в Камири.

— Виктор! — окликнули меня. Обернувшись, я не поверил своим глазам: на пороге магазина стояла монахиня. — Вы же Виктор, правда? — радостно спросила она, подойдя поближе.

Это была индианка-вага лет двадцати пяти. Несмотря на тяжелый рюкзак на спине, резиновые сапоги и длинную рясу, она двигалась легкой, чуть танцующей походкой.