Страница 12 из 110
– Вот она, первая моя и главная целительница… Я преклоняюсь перед современной химией. Современный фармацевтический арсенал, во многом базирующийся на достижениях химической науки, - это грандиозно. Но… Но травы, народная фармакопея, - это еще величественнее, и - должны к стыду своему признаться - известны и освоены нами куда меньше, чем лекарями времен Ибн Сины. А мама моя травы хорошо знала…
Я тоже взглянул на портрет. Пожилая женщина в свитке, повязанная клетчатым платком… Лицо усталое, простое, вроде не очень-то и приметное, но глаза - глаза поражали. Большие, влажно-лучистые, они были не то что проницательными - просто пронизывающими. На мгновение мне показалось даже - это не изображение, поистине живые глаза. Они и вправду с м о т р я т смотрят на профессора, на его приборы, на причудливую многоцветную путаницу проводов, смотрят и как-то странно улыбаются: кротко-грустно и чуть-чуть насмешливо.
Да, насмешливо.
Я не выдержал и сказал профессору о своем впечатлении.
Он молча кивнул, так ничего и не осветив.
Помолчав, он стал рассказывать о своем детстве, о городской окраине и снова о матери, о ее увлечении травами, о том, как водила его, подростка, в лесопарк, на ближайшие луга и учила, учила давнишней и мудрой - прадедовской - науке исцеления.
Мать была твердо убеждена, что лечат не только травы, но и человеческое слово и, главное, глаза, Придет, бывало, к больному, тот стонет, корчится. Осмотрит его, а потом и скажет:
– Гляди, гляди мне прямо в очи, гляди…
Больной смотрит, и ему становится лучше, впрочем, глядя в глаза больному, мать не только лечила, она вроде читала в них его болезнь.
В последние годы жизни мать единственному своему сыну - тогда уже врачу, доценту - передала всю науку и про травы, и особенно про глаза. Целую методику изложила… Он тогда все подробнейшим образом записал, но теперь вот никак не может отыскать в своем архиве эти записи. И очень жалеет.
– Глаза - это… - Профессор вздохнул, развел руками.Глаза - это… глаза! Это чудо, которое ни с чем не сравнишь. Да, глазами, собственно, их радужной оболочкой я еще займусь. Если, понятно, она… - и профессор кивнул на портрет, - древней своей терапией продлит мои дни. И конечно, когда удастся разыскать эти записи… А мне хочется создать прибор, который бы по глазам больного безошибочно ставил диагноз. А в будущем концентрировал бы глазную энергию и передавал ее больному и вылечивал его.
Профессор нахмурился, медленно, словно к чему-то прислушиваясь, отпил из стакана, приложил руку к сердцу.
– Ну, будет она, вторая моя работа, или не будет, поживем - увидим, а пока что поговорим о первой. Вот он, перед нами, - и Подопригора указал на стену, где виднелся не освещенный сейчас зеленый контур схематического изображения мозга. - Не знаю, приходилось ли вам, а мне не раз случалось слышать: “Мозг в человеческом организме руководит всем. Мозг - генеральный штаб организма”. Итак, мозг - штаб, а весь организм - армия этого штаба. Но верно ли, что именно штаб руководит армией? Ведь штаб, даже если он и генеральный, это орган, назначение которого прежде всего готовить все необходимое для того, чтобы принять правильное решение. Штаб разрабатывает, подготавливает это решение, но принимает его не сам штаб, а военный совет, во главе которого всегда стоит один человек. Последнее, решающее слово только за ним. Априори, еще до начала исследований я был твердо убежден: есть и в человеческом мозгу такой старший над старшими. Прйнцепс супра принципем, как сказали бы древние римляне.
Но из античных культур я всегда отдавал предпочтение греческой и потому термин взял древнеэллинский - гиперанакс.
Затем многолетние как дооперационные, так и послеоперационные обследования больных и особенно сами операции подтвердили, что я прав: гиперанакс существует, расположен он в верхних отделах ствола мозга. Именно там центр сознания человеческой личности, основа неповторимого в каждом из нас, своего, так сказать, почерка жизни. Да, именно там, в ткани гиперанакса, разветвляются и сплетаются тончайшие серебристые живые нити структуры, которая ответственна за сохранение того, что называем мы индивидуальной психической неповторимостью. Речь идет о своеобразных особенностях восприятия и ощущения мира, короче говоря, всего того, что отличает, скажем, мое “я” от вашего. Структуры эти, эти тончайшие нити (физическая масса их бесконечно мала) я назвал млонзовыми структурами.
Млонз - это слово из диалекта африканского племени нлоу, и означает оно - жизнь в жизни. Я с давних пор, еще со студенческих лет, интересуюсь этнографией, фольклором и мифологией народов мира, Африки в особенности… Какие там интересные языки…
Профессор умолк, перевел дух.
– Сейчас я еще малость приму этой… этой своей… Знаете, кстати, как эта травка называется в народе? Русалочье око… - И, отхлебнув из стакана, Подопригора вновь откинулся на спинку кресла, притих. Минуту спустя зашевелился, открыл глаза. - Все… Спасибо ему, пока отпустило…Молодой человек, - обратился он ко мне с какой-то особой, вежливой торжественностью. - Мой юный друг, я пригласил вас, чтобы сообщить вам о результатах вчерашнего эксперимента. Он непосредственно касается вашего будущего. Предупреждаю, вы услышите коечто не совсем обычное, вернее, совсем не обычное. Все это, - профессор обвел рукой приборы, экраны, пульты, - все создавалось годы и годы. И совсем не зря! - Он горделиво вскинул вверх свой седой чубчик. - Не зря, смею вас заверить! Я все-таки добился своего. Теперь могу описать принципы строения млбнзовой структуры гиперанакса любого мозга. Вчера я записал вашу… э-э, вашу млонзограмму… Теперь, мой молодой друг, вы можете умирать. Да, да, я не оговорился - совершенно спокойно стреляйтесь, вешайтесь, тоните, режьте себе вены и даже… женитесь - теперь вам все дозволено.
“Что это он городит?” Я с тревогой смотрел на Подопригору.
– Вам кажется, что я сошел с ума? - весело улыбнулся профессор. - Нет, мой дружок, я пока что при полном рассудке. И именно он, здравый рассудок, позволяет мне сказать вам, что вы теперь можете спокойно идти на смерть. Повторяю: спокойно! Вы можете умирать, но вы никогда не умрете. Вот ваша млонзограмма. - Профессор перегнулся через подлокотник кресла и бережно, двумя руками взял со стола объемистый ящичек из темно-красной, почти черной пластмассы. - Смотрите, - поднял крышку. - Видите эти матрицы?
На розовой бархатной обивке лежала стопка белесых полупрозрачных дисков. Осторожно, кончиками пальцев Подопригора взял верхний кружок.
– На этих матрицах - заметьте, какие тоненькие, - записано все, что таит в себе серебристая паутинка вашего млонза… Вот, возьмите, хотя бы в руках пока подержите. Это ваше бессмертие. Рано или поздно - а начнется это задолго еще до Эпохи Великого Интегрирования - люди не только познают все секреты так называемого “механизма сознания”, не только научатся чинить, строить его, но и, синтезировав белок, начнут клетка за клеткой проектировать, строить из живой нервной ткани сначала отдельные узлы, а затем и весь наш, - профессор потрогал длинным костлявым пальцем морщинистый лоб, - всю нашу, я бы сказал, вселенную в миниатюре…
И тогда уже, имея млонзограммы давно умерших, можно будет по зашифрованному на матрицах коду индивидуальной специфики строения млонза определенной личности сначала воспроизвести млонз, потом по нему, как по части целое, - гиперанакс, а за ним и сам мозг. Можно будет воскресить - не следует бояться этого хорошего слова, - именно воскресить, вернуть из небытия дорогих нам и незабвенных людей.
– Воскре-еси-ить?… - несмело переспросил я. - Новый мозг, новое тело…
Честно говоря, я тогда был почти совершенно уверен, что вся эта история с дисками не что иное, как мистификация.
– Тело? - переспросил Подопригора и улыбнулся. - Тело… Все эти рычаги, насосы, фильтры люди научатся создавать значительно раньше, чем мозг. Я, конечно, очень упрощаю - осознанно для ясности схематизирую. На самом деле все это необычайно сложно. И будущий завод по производству, ну скажем, человеческих сердец совершенно невозможно будет сравнить с современным моторостроительным… И все-таки по сути своей это тоже будет завод - огромное предприятие со своим проектно-конструкторским бюро, с поточным, плановым производством. Да мы уже и сейчас находимся на пороге этого. Уже и теперь делаются попытки протезирования костей. А что будет через тридцать, пятьдесят лет?