Страница 16 из 58
Такие, как Эйнштейн или Бор, при этом задумываются и о мамах и о детках, а некоторым это просто не приходит на ум.
Я и многие из моих коллег относимся к последним. Право, все мы неплохие люди. Просто мы как-то не задумываемся о многом. Что-то важное ускользает от нас. Торжество всякого нового научного открытия — это почти всегда насилие, ломка привычных взглядов — интеллектуальный деспотизм чистой воды. А вот безответственным быть он не должен. Всегда надо думать о мальчиках и девочках с далекой звезды. Особенно в те дни, когда звезды падают на крыши. Сколько их, Дениз?
“Девяносто, девяносто один, девяносто два…” — Доктор отпустил мою руку.
Девяносто два. Наверное, немного повысилась температура.
Почему всегда так болезненны ночи? Утро приносит прохладу и успокоение, ровным светом озаряет все тупики, ласково развязывает запутанные узлы. Скорей бы утро. Я всегда хорошо засыпаю под утра. И сплю спокойно и глубоко.
4 АВГУСТА 19** ГОДА. УТРО. ТЕМПЕРАТУРА 37,3. ПУЛЬС 84. КРОВЯНОЕ ДАВЛЕНИЕ 130/85
Какую власть имеют над нами сны! Мне приснилась Дениз, и впечатление осталось мучительное, острое, более сильное, чем это бывает в действительности. Когда-то давно мне снились голубые женщины, и я долго потом не мог забыть о них.
Снам свойственна известная условность, как и всякому настоящему искусству. Каждый человек становится во сне не только зрителем, не только участником, но, неведомо для себя, и сценаристом, и режиссером, и оператором. Иные сны запоминаешь на всю жизнь, точно хорошие фильмы. Рожденное внутри нас живет потом самостоятельной жизнью. Здесь та же, свойственная нам, инстинктивная тяга к единству, точнее к целенаправленной гармонии. Гармоничное единство формы и содержания — солнце на горизонте искусства. Всю свою недолгую жизнь я искал гармонию физического мира. В хаосе распадов и взаимодействий, в звездах аннигиляции и в трансмутационных парадоксах грезились мне законченные и строгие формы теории, способной объяснить все.
Помню, еще в университете кто-то предложил нам забавную анкету. Нужно было против названия каждой элементарной частицы написать цвет, в котором она видится в воображении.
И это предстояло сделать нам, лучше всех на свете знающим, что частицы не могут иметь цвета, как не имеют формы и траектории. Все же вот поистине достойная загадка для психологов — семьдесят процентов участников написали рядом с протоном “красный”. Я тоже написал “красный”. До сих пор не понимаю почему.
Это был мой мир, и любого обитателя я знал здесь в лицо.
Теперь я умираю, прошитый ливнем частиц, каждая из которых была в моем воображении окрашена в свой цвет.
Де-низ… До и ми. Красное и желтое. Пурпур и злато. Гнев гладиатора и блеск львиной шкуры. Везде и всюду лежат невидимые мосты соответствий. Я сказал Дениз, что в имени ее мне мерещится протон с мю-мезоном. Она только рассмеялась, как смеются из вежливости не очень умной шутке.
Как же случилось, что, пытаясь объяснить все причинности микромира, проглядел самую простую причинно-следственную связь. Я сеял зубы дракона, не задумываясь о всходах. Это трудно объяснить, но знаток индийской мистики, знакомый, естественно, с учением о Карме, ни на минуту не задумался о возможных последствиях собственных поступков. Кому и как я продал душу?
Почему, подписывая контракт, не вспомнил хотя бы историю сумасшедшего летчика?
В том-то все дело, что узловых пунктов, которые можно было бы назвать предательством во всей этой истории, нет.
Просто тихая эволюция самоуспокоения и неприятия “близко к сердцу”. Мало, зная о молекулярных копиях, не дать снять с невесты карту. Нужно кричать об этом на всех углах или хвататься за автомат со спецдисками. Мало не предавать. Мало быть просто непричастным, надо еще и сопротивляться.
Тот, кто сопротивляется, даже при желании не сможет попасть в зону. Слишком плохая у него для этого репутация. А я у органов безопасности на хорошем счету. Так вот и творим мы свою Карму при жизни. Чего же тут удивляться?..
По сути, я просто продал себя за известную сумму. Не только себя, но и три года жизни с Дениз. Все мои мысли, все раскаяния просто жалоба неудачливого игрока. Я поставил на зеленое поле жизнь. Шарик остановился на нуле, и крупье забрал все. Вот и прощай рулетка, чем-то напоминающая циклотрон. Прощай и циклотрон с мишенями из золотой фольги.
Теперь я сам сделался мишенью, затормозившей ливень частиц весьма высоких энергий. С точки зрения химика — это всего лишь радиолиз коллоидного раствора белка в воде. Радиолиз поражает лишь одну из десяти тысяч молекул, но и этого оказалось вполне достаточно. Есть что-то символическое в том, что я умираю накануне юбилея первого атомного испытания.
Впрочем, это отголоски учения о Карме. Любую случайность можно связать с чем угодно. Атавизм оккультного учения одетых в шкуры дураков. Вспомнилась картина одного сюрреалиста, с которым познакомился в Париже. Она называлась, кажется, “Джерсийские овцы за игрой в бильярд”. Страстный бильярдный игрок придумал теорию упругих соударений. Дураки способны лишь на изыскания знаменательных соответствий: на поиски выигрышей во что бы то ни стало. Не будь джерсийской овцой даже при лучевом синдроме. Особенно бессмысленно следовать за стадом именно на бойню. Какой-то из Монморанси потребовал, чтобы его отнесли на гильотину на руках. В этом хоть есть какой-то смысл. Овцам он, естественно, не понятен.
Открывается дверь, начинается обход. Надо порадовать Таволски хорошим настроением и оптимистичным взглядом на жизнь.
6 АВГУСТА. ОРДИНАТОРСКАЯ
Главврач, бегло проглядев заключение дерматолога, сунул бумажку в жилетный карман. Морщась, точно от боли, снял очки, осторожно протер их кусочком замши и принялся массировать красные вмятины на переносице.
— Вы уверены, что это эритема? — спросил он у Таволски.
— Конечно, — кивнул тот. — Дерматолог тоже так думает. Он считает, что кожа будет мокнуть.
— Плохо.
Таволски, неопредленно хмыкнув, пожал плечами.
— Возьмите костный мозг из грудины и постепенно начинайте готовиться к пересадке. Надеяться больше не на что. Приятных сюрпризов не будет…
— Как кровь?
— Началось ухудшение.
Главврач закивал, точно его чрезвычайно радовало все то, что говорил ему Таволски.
— Моноциты и ретикулоциты падают. Увеличились распухшие бледные клетки…
— Возможна токсическая грануляция нейтрофилов, — перебил его главврач.
— Да. Мы уже готовимся к этому.
— Белые кровяные тельца?
— Падают. Но значительно медленнее, чем можно было ожидать при такой ситуации. Коуэн советует до пересадки сделать полное переливание.
— Ну что ж!.. Ему виднее. А что он думает по поводу замедленного падения белых телец?
— Говорит, что само по себе это не так уж плохо, но никаких оснований для оптимизма не дает, — усмехнулся Таволски.
— Это мы и без него знаем, — раздраженно махнул рукой главврач. — Что он еще говорит?
Таволски опять пожал плечами и, стрельнув крошечным окурком сигареты в умывальник, принялся обсасывать обожженный палец.
7 АВГУСТА 19** ГОДА. НОЧЬ. ТЕМПЕРАТУРА 37, ПУЛЬС 88. КРОВЯНОЕ ДАВЛЕНИЕ 120/75. ПРИМЕЧАНИЕ: КОЛИЧЕСТВО БЕЛЫХ ТЕЛЕЦ УПАЛО ДО 800 ММ3
Чтобы не заснуть, сестра Беата Траватти прошлась по коридору. Стеклянные двери палат казались черными провалами. Беата достала баночку растворимого кофе и зажгла спиртовку. В бестеневом свете крошечный сиреневый язычок был едва заметен. Зеленый халат с эмблемой медперсонала показался ей скорее голубоватым. Она достала зеркальце, но темные, почти черные губы и бесцветные щеки вызвали лишь гримасу раздражения. Бестеневой свет раздражал. Он глушил все веселые краски и явно старил ее. Беата нажала кнопку, и холодное пламя под потолком, конвульсивно вздрогнув, погасло. Черные провалы дверей сделались сероватыми. Сквозь тонкие эйрлоновые занавески обозначились окна. Начинало светать.
Беата отвела занавеску и прижалась к холодному стеклу.