Страница 14 из 58
Бритый смущенно улыбнулся и еле заметно кивнул.
Питер почувствовал тоску. Микрокосм, система… Он хотел сказать, что ему вовсе не наплевать на великое. Но он не понимал, о каком великом шла речь, и, может, на такое великое и стоило плюнуть.
— Не сердись, родственничек, я шучу, — сказал Дэвис, — ко тебе придется подождать. Естественно, это немного оттягивает час гибели ваших клопов, но в конце концов в этом мире кто-нибудь всегда остается в проигрыше.
Питер кивнул головой и присел на складной стульчик. Он втянул свежий воздух и, сладко щурясь, посмотрел на небо.
Оно было бездонным и удивительным. Мелкие нежные облачка догоняли друг дружку, старательно обходя стороной сверкающий солнечный глаз.
— …солнца, — донесся до Питера прыгающий голос шурина. — Таким образом, это, пожалуй, самая идеальная модель процесса, которая была сделана человеком.
Дэвис ткнул пальцем в ночник, стоявший на колченогом дачном столике.
— Самое интересное, что совершенная… Вы понимаете, что я обозначаю этим словом? Так вот, совершенная модель обладает свойством жесткой связи с моделируемой системой. Поняли?
Бритая голова подняла брови и меланхолично сказала:
— Вот это-то меня и потрясает.
— И тем не менее это так, — твердо сказал Дэвис. Он, улыбаясь, посмотрел на собеседника. — Здесь заключено солнце, самое настоящее светило, работающее поденщиком у Авроры. Естественно, уменьшенное в некоторое число раз… А все остальное — норма, включая и температуру.
Дэвис ласково пощелкал по полупрозрачному цилиндру.
— И самое главное — жесткая связь с исходным объемом, — повторил он.
— Да-а, — протянул бритоголовый статист.
Они помолчали, — Ну хорошо, — спохватился шурин. — Вернемся в микромир. Я пойду поищу порошок. Если хотите женя сопровождать… я еще кое-что расскажу…”
Бартон заложил книжку пальцем и закрыл глаза. Он медленно вдохнул и еще медленнее выдохнул — на три счета.
И так несколько раз. Потом запел, не разжимая губ. Так он боролся с тошнотой. Когда стало немного легче, опять принялся за чтение.
“Шурин и бритый ушли. Питер остался один. Он поправил шляпу и с интересом посмотрел на сосуд, стоявший на столе. Кусок трубы из неизвестного пластика, снизу и сверху увенчанный темными крышками с множеством разноцветных лакированных проводков. В его матовой глубине Питер разглядел искорку величиной с булавочную головку.
“Это и есть модель солнца?” — подумал он, подсаживаясь ближе.
Он несколько минут разглядывал невзрачное сияние, исходившее от искры, и думал: “Хорошенькое солнце, нечего сказать, ну и нахал этот Дэвис”.
Внезапно ему что-то почудилось. Какое-то чуть уловимое движение внутри цилиндра, словно искра вспыхнула ярче. Питер внимательно присмотрелся, и ему показалось, что искорка начала пухнуть и увеличиваться. Сначала как дробь, потом — горошина, дальше — цент…
Перепуганный Питер Бэйкер схватил свою шляпу и накрыл цилиндр.
Сначала он даже не понял, что произошло. Потом содрогнулся. На землю хлынула тьма. Тяжелый чернильно-густой мрак залил парк. На темном небе проступили яркие звезды.
Дом, трава, деревья, порхающие бабочки — все растворилось в волнах внезапно наступившей ночи.
Питер оцепенел от ужаса. Он сидел затаив дыхание и не мог пошевелиться.
Какой-то частичкой сознания, не поддавшейся смятению, он старательно и холодно фиксировал особенности разразившейся катастрофы. Его поразило, что наступившая ночь была по-особенному непроглядной. То черное, вязкое, что угадывалось, а не виделось вокруг него, имело странный зеленый оттенок. В воздухе разливался таинственный зеленоватый свет, как будто в аквариуме зажгли слабую лампочку…
— О идиот, о идиот! — Питер услышал голос шурина и шум его торопливых шагов.
Что-то упало к его ногам, и страшное ослепительное сияние, похожее на взрыв, ударило в глаза. Земле возвратили день. Дрожащими руками Питер Бэйкер поднял свою зеленую шляпу…”
4 АВГУСТА 19** ГОДА. НОЧЬ. ТЕМПЕРАТУРА 37,5. ПУЛЬС 90. КРОВЯНОЕ ДАВЛЕНИЕ 140/85
Не могу понять, нравится мне рассказ или нет. Скорее он беспокоит, тревожит меня. Мысль о единстве доведена здесь до абсурда. Но впервые она получила конкретное, обывательское воплощение. Это уже не мистический бред египетского жреца или средневекового алхимика и не абстрактные математические выкладки какого-нибудь дремучего теоретика из Беркли. Я помню одно место у Рамакришны: “Вселенная померкла. Исчезло само пространство. Вначале мысли-тени колыхались на темных волнах сознания. Только слабое сознание моего “я” повторялось с монотонным однообразием… Вскоре и это прекратилось. Осталось одно лишь существование. Всякая двойственность исчезла. Пространство конечное и пространство бесконечное слились в одно”.
Вот оно! “Пространство конечное и пространство бесконечное слились в одно”. Полубезумный полупророческий лепет, косноязычное бормотание, пронизанный внезапной молнией бред оракула. Идея такого единства, надежда на такое слияние никогда не покидали человечество. Красный вихрь проносится мимо меня, черный стремительный вихрь, мерцающий звездной пылью. Халдейские маги в остроконечных колпаках, жрецы Тота в пантерьих шкурах, грозные предостережения библейских пророков, чадящий факелами сумрак Элоры… Вот где исток идеи. Она кружила голову, помрачала рассудок, неуловимая Майя, отсвечивающая голубоватым светом неограниченного и призрачного могущества.
Змея, пожирающая собственный хвост, — мудрейший из алхимических символов. Где-то замыкаются бесконечности, где-то большое переходит в малое, и безумие превращается в здравый смысл.
Меня эта мысль преследовала, как навязчивый, но почти позабытый мотив. Триумф науки я воспринимал, как личное поражение. Теоретики рассчитали диаметр фридмановской закрытой модели вселенной. Совместные усилия Беркли, Церна, Дубны и Кембриджа привели к экспериментальному обнаружению первичных кварков вещества. Бесконечности были обрублены с обоих концов. Мир по-прежнему оставался неисчерпаемым, но конечным. И я понял, что рожден замкнуть его.
Степень доктора философии я получил в Колумбийском университете, потом работал в Кавендишской лаборатории, в Геттингене, Копенгагене. Я исходил из весьма спорной космогонической гипотезы Леметра — Зельдовича о протовселенной, сжатой в один чудовищный атом. Нигде ничего, только странный сгусток материи. И вот он взрывается в некий условный нуль времени. Появляется вещество, формируется пространство, начинает течь время. “Тук-тук… Тук-тук… Тук-тук…” — отсчитывает метроном. Пространство распрямляется, чудовищное тяготение постепенно ослабевает, со скоростью света увеличивается диаметр новорожденной вселенной. “Тук-тук…” Вот уже можно различить элементарные частицы, которые ассоциируются в первые неустойчивые атомы легких элементов. Черный провал в бесконечность. Тихий звон астрономической бронзы. Галактики, звезды, планеты… “Тук-тук…” Где-то на периферии зауряднейшей спиральной галактики, в системе тривиальной желтой звезды, на ординарной планете зарождается жизнь. Эволюция слизи, растворенной в Н2О, порождает гениальный мозг скромного служащего Бернского патентного бюро. Так природа осознает самое себя и с удивлением открывает, что разлетающиеся галактики — это все еще длящееся следствие первоначального взрыва. Но не этим замыкается логический круг. Парадоксальность ситуации в другом. Мы свидетели крушения того единства, о котором грезили еще в колыбели цивилизации. Конечное и бесконечное были сжаты в том единственном первозданном сгустке. Он был атом и вселенная одновременно, элементарная частица и бесконечная масса, чудовищное тяготение которой остановило время.
Но мир взорвался, распрямился и стал двойственным: бесконечно большим и бесконечно малым, конечным и необъятным. Вещество отделилось от поля, пространство от времени.
Точнее, такое разделение совершил наш разум. Он разъял неразъединимое, проанализировал и вновь соединил путем блистательного математического синтеза.