Страница 37 из 52
Увидев, что Марьяна нахмурилась, Аркадий растолковал это по-своему.
– Вам лично, мне кажется, ничто не грозит, пришлют ответ на докладную, и на том все кончится. Никаких неприятностей не будет! Вы железная, я это могу подтвердить, и если бы не прибор… Да и Ассоциация вас защитит. Вы ей нужны… А теперь, как ни печально, я должен проститься, меня ждут.
Аркадий встал и протянул Марьяне руку.
– А как же…
– Что?
– Нет, ничего… До свидания, до сентября. Я давно не была в Тулави. А ведь и тут у нас неплохо, правда? Особенно сад. И скамейка под дубом - напротив моих окон…
– В сад не удосужился заскочить. Значит, обязательно еще вернусь сюда и на скамеечке вашей посижу… Извините еще раз и - спасибо!
– Ну, спокойного неба, коли так. Только еще одно. Я все это время была о вас лучшего мнения, чем сейчас. Знайте это.
Мне даже грустно. Тот парень, который посылал к черту инструкции и даже ногу готов был сломать… Тот парень нравился мне больше. Вот что я вам хотела сказать.
– Ах, Марьяночка, удивительный вы человек. Я бы сказал - не современный. Но это прелестно!
Когда за Аркадием захлопнулась дверь, Марьяна стала ругаться вполне современно.
Герман МАКСИМОВ Последний порог
“По приказу Лак-Иффар-ши Яста был воздвигнут
Дом смерти, который существовал полтора периода.
Если линз, носящий красный знак совершеннолетия,
желал прервать нить своей жизни, он приходил туда.
И больше его никто не видел…
Этот дом построил механик по имени Велт.
Он же его и разрушил”.
(“И с т о р и я планеты С им-Кри”, список 76, раздел 491)
“Окончательно ли твое решение?”
Надпись шла через всю дверь справа налево. Покрытые некогда желтым олином, буквы облупились и потемнели. Всепроникающая пыль осела на них тонкой коростой. Одетые в пластик металлические косяки были испещрены торопливыми надписями. Их оставили те, кто вошел в эту дверь, чтобы никогда больше не вернуться. В углу громоздилась куча вещей, брошенных тысячами прошедших здесь: аппараты, показывающие время, браслеты, металлические коробочки для зерен кана. “Окончательно ли твое решение?” На вопрос нужно было ответить. Всего одним словом.
Велт секунду помедлил, пытаясь унять разбушевавшееся сердце, и чуть слышно выдохнул:
– Да.
Дверь не шелохнулась. Зеленый глаз объектива настороженно следил за каждым движением линга. В полутемном тоннеле пахло сыростью. Тускло светила заросшая паутиной лампа. В застоявшемся воздухе висела безжизненная тишина.
Только где-то далеко-далеко на кольцевой дороге погромыхивали одноместные хитоплатформы: трак, трак, трак… Помимо воли Велт, напрягая слух, ловил эти слабые звуки, пробившиеся в подземелье с поверхности. В них было движение, а значит - жизнь. Трак, трак, трак - словно кто-то безжалостный вбивал звуки-гвозди в голову, в грудь, в сердце. Велт стоял, слушал далекие звуки жизни и чувствовал, что в нем почти не осталось уверенности. Вот сейчас он попятится, повернется спиной к страшной двери и побежит. Побежит, подгоняемый ужасом. И будет бежать до тех пор, пока сердце не захлебнется кровью, пока он не почувствует запаха теплой земли, упав на обласканную солнцем траву.
А потом? Потом возврат к прошлому. Пока он здесь, угрызения совести, кошмары наяву, ночи, наполненные тяжелыми, как камни, думами, - это прошлое. Слезы матерей, холодная ненависть отцов и братьев, последние проклятия тех, перед кем открылись эта и двадцать других дверей Дома смерти, - это прошлое. Пока он здесь. Но вместе с дневным светом, вместе с жизнью вернется и все это. И родится новое - презрение к себе за минуту слабости.
Велт протянул руку и коснулся выпуклых облупившихся букв. Они были холодными и шероховатыми: “Окончательно ли твое решение?”
– Да! - четко и громко выговорил он, хотя каждая клеточка его тела, каждый нерв кричали “Нет!”. - Да!
Стальная плита бесшумно скользнула вверх, открывая проход. В тоннель выплеснулся холодный свет. Велт оторвал от земли непослушные ноги и вошел в светлый проем. За спиной тяжелая дверь мягко опустилась на место.
Размер помещения нельзя было угадать. Оно виделось одновременно и бесконечно огромным и бесконечно малым. Таким его делали зеркала. Пространство, спертое и многократно отраженное зеркальными гранями стен, плитами пола и потолка, воспринималось как иллюзия. Казалось, даже время, устав метаться от стены к стене, остановилось и загустело, отброшенное в центр комнаты Последней Исповеди. И отовсюду на Велта смотрели его отражения - тысячи Велтов с худыми лицами и растерянными глазами. Неуклюжими, бесплотными толпами теснились они за гладью стен; перегнувшись, свешивались с потолка; корчились под ногами, будто вплавленные в пол. Велт был один на один с собой. Зеркала раздробили его на множество осколков, и с каждым из них - он чувствовал это почти осязаемо - от него отделилась минута его жизни, капля его снов, мимолетность его надежд. В нем самом осталось так мало, что ни жалеть, ни бояться уже не стоило. И это ощущение пустоты, образовавшейся вдруг внутри, переросло в равнодушное спокойствие. Спокойствие обреченного. Велт прошел в угол и опустился в единственное кресло, стоящее у низкого металлического столика. Кресло было продавленное и потертое.
И сейчас же заговорила машина-исповедник:
– Жизнь уйдет, но не погаснет священный костер великого Чимпа, - произнесла машина ритуальную формулу. - Кто ты, переступивший последний порог?
Голос у нее был мягкий и тихий и такой знакомый, что Велт вздрогнул и невольно оглянулся, ища ту единственную, которой мог принадлежать этот голос. Чувства лгали - комната была пуста, лишь тысячи безмолвных отражений ловили его взгляд. Чувства лгали, но он не мог и не хотел противиться этому обману. Он откинулся на спинку кресла и нырнул в бездонный омут памяти. Холодные плиты пола рассыпались, превратившись в мягкую и теплую пыль проселочной дороги, а сам он стал совсем маленьким мальчишкой в коротеньком, до поцарапанных колен, ати; и мать звала его, и он бежал к дому вприпрыжку, взбивая фонтаны пыли.
– Кто ты?
Он подбежал, с размаху обнял ее и уткнулся лицом в теплый мягкий живот. А она гладила его по взъерошенной голове и что-то говорила. Он не мог вспомнить что, но слова были ласковые и немножко грустные.
– Кто ты?
Усилием воли он стряхнул оцепенение. Призраки прошлого растаяли и исчезли. Детство утонуло в омуте времени.
– Я - Велт-Нипра-ма Гуллит, механик, почетный линг Сим-Кри.
– Где и когда ты родился?
– В селении Ихт, что на седьмом узле Большого канала, в Год цветения голубой рэи. Это было четыре периода и семь оборотов назад.
Минуту машина молчала, будто взвешивая услышанное.
Потом в динамике, спрятанном под куполом потолка, что-то хрипнуло, задребезжало, и механический исповедник… запел.
У маленького линга Двенадцать бед.
Смеется он, Но вы ему не верьте…
Машина пела грубым старческим голосом, залихватски выкрикивая отдельные слова. Исступленность, животный страх, отчаяние, бесшабашность - все эти чувства смешались в хриплом потоке песни, рвущейся из механической глотки. В утробе машины хрустело, взвизгивало, скрипело, словно кто-то невидимый разъезжал на дорожном катке по битому стеклу.
Велта будто ударили в подбородок. Он вскочил и уставился в потолок расширившимися от ужаса глазами. Одновременно вскочили и задрали головы кверху тысячи его отражений. Машина пела. Это было неожиданно и дико. Это было как в бреду. Она может молиться вместе с готовящимся к смерти, плакать с ним, утешать его. Но петь она не должна. Он знал это хорошо.
У него другого дома нет,
Кроме Дома смерти…
Машина оборвала песню и официальным тоном чиновника спросила:
– Ты простился с теми, с кем связан кровью?
Велт не мог говорить, у него дрожали губы. Он стоял посреди комнаты и видел, как в этом зеркальном склепе мечутся обреченные, как, обезумев от ужаса, они бьют кулаками в стальную дверь, забыв, что она не может открыться, пока они живы. А взбесившаяся машина распевает уличные песенки вперемешку со священными псалмами. Исповедь, превращенная в пытку.