Счастье Анны

— Я вам очень благодарна, но не хочу создавать для вас хлопоты…

— Какие хлопоты, черт возьми!? Сижу один как отшельник, не к кому обратиться. Пани Анна, окажите мне эту ласку. Не понравится — что ж, с болью в сердце отправлю вас назад по первому вашему слову. Жарновец — не тюрьма. Силой держать не буду, хотя, может быть, и хотел бы.

— Поехала бы, пани кухасю, — добавлял пан Костанецкий.

— Но я действительно не могу. Вы же сами знаете, что мне нужно заниматься своими делами в Варшаве.

— Вот упрямая бабинка! — притворялся рассерженным пан Оскерко, а может, действительно сердился, так как по натуре был немного деспотичным и своим сахарным заводом руководил как добродушный, но своенравный царек.

На этот раз он оставался в Варшаве дольше, чем обычно, и понемногу тратил деньги. Несколько раз водил Бубу с Анной в театр; в воскресенье, воспользовавшись прекрасной погодой, предложил организовать семейную маевку, в которой должны были принять участие и Анна с Литуней. На трех машинах они отправились в лес далеко за город, и все участники этого пикника получили от организатора сувениры. Литуне досталась огромная кукла, а Анне — изящное вечное перо с лазуритом.

На следующий день после отъезда брата Анну навестила пани Костанецкая. Она говорила о том о сем, а в конце стала уговаривать Анну, чтобы та поехала в Жарновец.

— Правда, дорогая пани Анна, вы могли бы поехать.

— Ах, дорогая пани! — вздохнула Анна.

— Может быть, вам мешают какие-то сомнения? — начала пани Костанецкая. — Я бы поняла, если бы речь шла о ком-нибудь другом, но мой брат действительно порядочный и кристально чистый человек. Кроме того, там живет наша тетушка, очень больная, но милая и культурная старушка, и там не такое уж захолустье. Сахарный заводик всегда был своего рода маленьким закрытым святым местом, но там есть администрация, инженеры, их семьи, ну и окружное землячество. Ну, а моему брату, дорогая пани Анна, вы доставили бы искреннюю радость. Он вам очень симпатизирует и уважает вас, как и все мы.

— Я безгранично благодарна вам всем и ценю доброту пана Оскерки, но мне нужно думать о хлебе. Что я буду делать, если не найду работу? Нет, дорогая пани, как-нибудь уж придется без отдыха в этом году обойтись.

В этот раз пани Костанецкая не настаивала, но спустя несколько дней вернулась к прежней теме. Буба и Таньский также неоднократно возобновляли уговоры. И у Анны бывали уже такие минуты, особенно после новых неприятностей в «Мундусе», когда приходила мысль бросить все сразу и ехать в Жарновец. «Не умру ведь с голоду, — думала она, — а как тяжело сражаться за быт одной!»

Однако скоро равновесие возвращалось, и с удвоенной энергией она принималась за поиски работы. Кое-где обещали, что, возможно, что-нибудь освободится. И все-таки большинство ее предложений оставалось без ответа.

Постепенно в Анне начала зреть обида на пана Костанецкого. Она ни за что на свете не произнесла бы этого вслух, но неужели же он такой неотзывчивый? И чего же тогда стоит все его добросердечие по отношению к ней? Анна не могла просто поверить, что при его связях он не мог найти для нее пусть уж не какой-то высокой, но, по крайней мере, хоть какой-нибудь приемлемой должности. Неоднократно пыталась начать с ним откровенный разговор на эту тему и прямо спросить, почему он не хочет ничего сделать для нее, но не хватало смелости, а кроме того, всегда рядом с ним находились или пани Костанецкая, или Таньский, или пан Оскерко, а в их присутствии она не смогла бы высказать эту дикую претензию.

В июле Кастанецкие уехали в свою виллу в Константине, и она видела их значительно реже. Пани Костанецкая находилась там постоянно, а муж, закончив свои дела, сразу же возвращался, изредка навещая Таньских, где о своей работе она не могла с ним говорить. Пан Оскерко тоже перестал приезжать. Варшава опустела, и Анна чувствовала себя покинутой, одинокой, оставленной на милость судьбы, которая не сулила ей ничего отрадного.

Так обстояли дела, когда в один из дней в «Мундусе» появился пан Костанецкий. Поздоровался, сел, закурил и спросил у Анны:

— Ну, так как же, кухасю, не нашли еще ничего для себя?

Анна сразу догадалась, что он пришел с готовым предложением. Она покраснела, плотно закрыла дверь бокса и сказала:

— Нет, абсолютно ничего.

— Так, — застучал пальцами по бумагам пан Костанецкий, — скажите-ка мне, кухасю, нужна ли вам и важна ли для вас работа только в Варшаве?

— Как это?

— Ну, не согласились ли бы вы на работу в провинции?.. Вы уже нам здесь так надоели, что хотели бы мы с вами расстаться.

Он раскатисто рассмеялся и, поцеловав Анне руку, добавил:

— У меня, кухасю, есть для вас, по моему мнению, кое-что подходящее. Зачем вам эти конторы? Ребенка приходится оставлять на чужое попечение и обращаться с разными несимпатичными людьми. А, что я там буду распространяться! Вот возьмите и своими милыми глазками прочитайте.

Он достал из кармана письмо, адресованное пани Костанецкой, и подал Анне.

— Я должна это прочесть, но…

— Читайте, кухасю, смело, моя жена решила, что так будет лучше.

Анна вынула из конверта сложенный вчетверо лист, исписанный крупным четким почерком. Это было письмо пана Оскерки.

Он просил сестру обратиться к пани Лещевой с предложением, а скорее, с сердечной просьбой, чтобы она согласилась занять в Жарновце место секретаря, правой руки, словом, доверенного лица и добросердечного, чтобы она и дом ему вела и присматривала за всеми его делами.

«Если не захочет, — писал он, — сделай все возможное, уговаривай, как умеешь. Я бы сам приехал просить ее, но думаю, что у тебя это получится лучше. Пани Анна плохо меня знает, но твое посредничество придаст просьбе достойный тон и исключит всякие недоразумения. Что касается условий, то предложи такие, какие сочтешь удобными. Я думаю, что правильно будет предложить ей оклад, который она получает сейчас, разумеется с добавлением содержания и проживания. Объясни ей, пожалуйста, что я здесь не один и она выберет себе ту часть дома, которая ей понравится. Вообще никакого стеснения. Когда она захочет куда-нибудь поехать, всегда лошади и автомобиль в ее распоряжении и т. д. Уж ты, я думаю, сможешь все это объяснить. Если, Боже упаси, я опоздал со своим предложением, постарайся переубедить или, в конце концов, телеграфируй мне».

Дальше были обычные поздравления, а в конце приписка, что в случае согласия она должна постараться ускорить выезд Анны в Жарновец.

— Ну, так что же, кухасю, — крякнул пан Костанецкий, — вы согласны?

— Согласна… только…

— Т-с-с-с!.. Это уже не со мной. Моя миссия закончена. А это вы правильно решили, кухасю, я вам скажу. Что это я еще хотел?.. Ага… Значит, я телеграфирую Юреку, что вопрос решен, а послезавтра воскресенье, и вы себе с моей женой обсудите остальные детали.

С какой радостью Анна начала готовиться к выезду! Как раз уже начался ее отпуск, и все дни были свободны. Нужно было купить много вещей для себя и для Литуни, продать мебель, оплатить по счетам, договориться с хозяином дома об уплате задолженности.

Все это отнимало массу времени. Она не думала о том, что ее ожидает. Каждое следующее утро было лучше сегодняшнего, из которого она наконец вырывалась. Она убедилась, что с Варшавой, с «Мундусом», со знакомыми ее соединяла только материальная связь. Расставаясь со всем этим, она не чувствовала даже и тени грусти. Она нанесла прощальный визит тетушке Гражине и позвонила Владеку Шерману. Щедронь, которому она была глубоко благодарна и с которым хотела встретиться перед отъездом, был где-то за границей. Она оставила ему благодарственное письмо, и на этом все было закончено.

В жаркий августовский день она уже сидела в пустой квартире. Вещи были окончательно упакованы и отправлены на вокзал. Поезд отправлялся в восемь часов вечера.