Счастье Анны

«Вы свободны, — писал он, — но как старый и опытный адвокат я не сомневаюсь, что скоро вы обратитесь ко мне с просьбой отказаться от этой свободы».

«Нет, не я», — покачала головой Анна, задумчиво складывая письмо.

Только сейчас со всей ясностью она поняла, что ее брак с Марьяном был бы бессмысленным. Просто нонсенсом. Она уже давно отдалилась от него на очень далекое расстояние. Его странная, анемичная, болезненная любовь была слишком слабой связью между ними. Их физическая близость не вызывала больше ни порыва, ни восторга, ни забвения, да и, пожалуй, Анна уже не испытывала в ней существенной нужды. Не была она и результатом привычки, а лишь тем, чем они старались замаскировать от самих себя глубокие органические изменения в своих чувствах. Да, не только в ее чувствах, потому что Анна, хотя и не имела на то никаких поводов, была уверена, что и в нем какие-то изменения должны были произойти. Она не могла верить в заклинания человека, которому не хватало силы воли, чтобы бороться за угасающее счастье, а он упорно твердил, что без нее жить не сможет.

«Нет-нет… — мысленно повторила она, — я свободна для себя и для Литуни. И так уже будет всегда…»

За окнами простиралось пустое, холодное и белое как снег ее будущее. Какая-то болезненная грусть, какое-то безграничное одиночество, а потом старость…

«Лежу тут, как бревно, выброшенное на пустынный берег, никому не нужная», — говорила тетушка Гражина.

Анна встряхнулась:

— Это богохульство, богохульство по отношению к моей дорогой крошке. Нет, я никогда не узнаю такого страшного чувства, ни я, ни она.

Она наклонилась над кроваткой и всматривалась в Литуню. Они вдвоем, и этого достаточно, вполне достаточно. И никогда не расстанутся, никогда не будут чужими. Литуня, конечно, вырастет красивой девушкой и будет пользоваться большим успехом, а потом выйдет замуж за какого-нибудь толкового обычного парня. Обычного. Боже упаси, за какую-нибудь знаменитость или выдающуюся личность. Уж Анна сумеет выбрать ей мужа — трудолюбивого, энергичного, здорового, веселого, может быть, даже немного безапелляционного и резкого. Пусть даже будет капельку деспотичный, но главное — такой, который знает, чего он хочет, такой, который жил бы для дома, для жены и детей, а не для чего-то там общего, общественного или метафизического…

От взгляда Анны девочка зашевелилась и, разбуженная, села, улыбаясь и протягивая розовые ручки, но тотчас же упала на спину и стала ладошками протирать глаза.

— Так щипет, — сказала она.

Веки были слегка отекшие, а белки покраснели. Это могло быть от ветра после вчерашней прогулки или, что хуже, конъюнктивит. Анна быстро промыла ей глаза борной кислотой и решила, что после работы, если покраснение не уменьшится, отведет Литуню к доктору. Как раз пришла панна Зося, и Анна велела ей промывать девочке глаза каждые два часа. Сама панна Зося выглядела как-то жалко, она осунулась и будто согнулась, и Анна посоветовала ей измерить температуру, но девушка заявила, что с ней все в порядке.

Однако по дороге на работу Анна все-таки беспокоилась: не дай Бог, у панны Зоси грипп, и она заразит Литуню. Ох, сколько бы она дала за то, чтобы не оставлять свое сокровище ни с кем. Если бы можно было, никогда не брала бы никакой бонны, старалась бы ни на минуту не оставлять ребенка на чье-нибудь попечение.

На всякий случай она позвонила из бюро Владеку с просьбой, чтобы он как врач зашел к семи. Если бы она могла тогда представить себе, как это было необходимо! Несмотря на массу работы и новые придирки со стороны панны Стопиньской, она освободилась бы тотчас же.

Обо всем она узнала только по возвращении домой. При виде Литуни у нее вырвался испуганный крик: глаза были красные, отекшие, из вздувшихся складок век сочился гной. Она испугалась, что панна Зося по ошибке промывала глаза Литуне чем-то другим, но через несколько минут пришел Владек. Он даже не осмотрел ребенка и сказал:

— Одень ее, Анка, скорее, — нужно ехать в клинику.

— Езус Марья, Езус Марья, — бессознательно повторяла Анна, лихорадочно одевая Литуню, — что это такое, что это?..

Специалисту в клинике было достаточно одного взгляда. Несмотря на это, он приготовил препарат и исследовал под микроскопом. Сомнений не было.

— Гонорея, — сделал он заключение.

Владек начал говорить быстро и громко. Он убеждал, что это первоначальная стадия, что о потере зрения не может идти и речи, что все свидетельствует о легкости спасения зрения…

Анна всматривалась в него широко раскрытыми глазами. Она слышала глухой звук его голоса и видела, что он смертельно бледен.

Это было последнее, что она помнила. Она потеряла сознание.

Сознание вернулось не сразу. Она лежала на жесткой кушетке, покрытой клеенкой. В воздухе чувствовался запах каких-то медикаментов. Она вдруг узнала склонившееся над ней лицо врача в белом халате и вспомнила все: у Литуни гонорея. Анна хорошо знала, что это значит: в девяноста девяти случаях из ста — слепота.

— Как вы себя чувствуете? — спросил доктор.

— Спасибо, — ответила она. — Я встану.

Она тяжело поднялась и окинула взглядом кабинет. Белые часы между окнами показывали двенадцать.

— Где мой ребенок? — спросила она.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — мягким голосом сказал доктор. — Мы договорились с коллегой Шерманом поместить вашу девочку у нас в клинике. Заболевание серьезное и требует постоянного медицинского наблюдения. И я могу вам поручиться, что здесь позаботятся о ней. Мы сделаем все, что в наших силах. У нее отдельная палата и есть все необходимое. Коллега Шерман сейчас с ней.

— Боже, Боже…

— Вы даже можете получить разрешение находиться при ней ночью. Мы поставим вторую кровать. Я позабочусь об этом. Сейчас, однако, вы должны взять себя в руки. Я должен получить от вас подробную информацию, касающуюся историю болезни.

— Я к вашим услугам.

Доктор вынул большой разграфленный лист и начал писать. Имя, фамилия, даты… Подошел Владек и сообщил, что Литуня уснула.

Несмотря на позднее время, Анна поехала домой и, быстро собрав самые необходимые вещи, вернулась в офтальмологическую клинику. Она не спала всю ночь, а утром позвонила в бюро, попросив Минза об освобождении на какое-то время от работы по причине тяжелого заболевания ребенка. Минз расспросил, в чем дело, и, узнав, что ребенок в клинике, заявил, что опека Анны представляется ему ненужной и поэтому он освободить ее не может.

Она была бессильна. Она не могла вопреки решению директора не выйти на работу. Это означало бы потерять должность, а значит, и лишиться единственного и такого необходимого сейчас источника существования.

Начались самые тяжелые дни. Масса работы в бюро и граничащее почти с невозможным усилие сконцентрировать мысли на экскурсиях, гостиницах, рекламациях и заказах. Люди спешили, путешествовали, развлекались, требовали удобств, устраивали скандалы из-за мелочей, а знал ли кто-нибудь из них, что там в серой угловатой и огромной массе громоздящегося бетона есть маленькая келья, где день за днем слепнет самый дорогой на свете человечек, цель и смысл, значение и содержание всей Вселенной!

С глазами Литуни становилось все хуже. Коричневые тягучие капли лекарства сплывали по бледному личику из запухших век, через которые невозможно было догадаться о существовании двух огромных голубых звезд, двух солнц, двух источников радости, счастья и всего, для чего еще стоило жить. Каждый день крохотное тельце пылало от безжалостной температуры. Она подымалась всегда через три-четыре часа после укола. В слабую мышцу, в голубые вены, в которых лихорадочно пульсировала кровь, вводились жесткие толстые иглы. И температура — это единственная надежда на спасение.