Счастье Анны

Эта последняя мысль прозвучала как-то очень серьезно и таким теплым тоном, что Бубе стало приятно. Если бы она не стеснялась, то призналась бы, что Фрейд ей вообще наскучил и что она никогда не думала, будто Сцевола был мазохистом.

Таньский заговорил снова:

— Наша интеллигенция напоминает мне ужа, а вернее, хвост ужа, голова которого — наука. Голова давно выползла из лабиринта материалистических понятий, давно ушли Демокрит, Бухнер и Молесхотт, а мы продолжаем дышать их отшумевшей мудростью и свято верим, что идем по пути прогресса, что, засоряя нашу практическую жизнь трансплантациями опровергнутых взглядов, просвещаем мир. Вы когда-то говорили мне, что лично знакомы с пани Щедронь, правда?

— Да, знакома.

— И что вы о ней думаете?

— Она очаровательна…

— Нет, я не имел в виду ее как женщину, а лишь то, о чем она пишет.

— Говоря вашим стилем, мне нравятся ее статьи.

— Жаль, — сказал он удрученно.

Буба рассмеялась:

— А вам-то какой вред?

— Мне бы хотелось, чтобы вы разделяли мое мнение.

— Это ясно, но в чем вы обвиняете пани Щедронь? Это, я думаю, самая интеллигентная женщина, какую я когда-нибудь встречала.

— У меня ее интеллигентность вызывает только улыбку, — скривился Таньский. — Она ведь невероятно наивна. И… если… Но вы же не принимаете некритически всего этого багажа?.. Мне бы хотелось иметь под рукой какую-нибудь из ее статей, чтобы доказать вам, что это за муть.

— Ну, знаете, — возмутилась Буба, — пожалуй, никто не пишет так понятно.

— Да, понятный язык, стиль, но невразумительное понимание проблем.

— Я вовсе этого не нахожу.

— Я постараюсь убедить вас.

— Когда?

— Когда вы позволите… Вы здесь живете?

— Да… А может вы… зашли бы когда-нибудь к нам? Родителям будет приятно познакомиться с вами.

Таньский поклонился:

— С искренним удовольствием. Если вы не будете возражать, то я нанесу свой визит в ближайшее воскресенье.

— Боже мой! Даже визит! Не будьте столь торжественны, просто загляните.

Вернувшись домой, Буба сказала матери:

— В воскресенье с визитом придет пан Таньский, о котором я говорила тебе несколько раз.

Пани Костанецкая, не поднимая глаз от счетов, спросила:

— Он тебе нравится?

— Мне? — безразлично надула губы Буба. — Так себе. Мама, не нужно воображать себе Бог знает что.

— Я ничего себе не воображаю, дорогая девочка. Из того, что ты рассказывала, у меня сложилось впечатление, что это милый, хорошо воспитанный, пристойный молодой человек, ну и что вы нравитесь друг другу. Поэтому ты хорошо сделала, что пригласила его.

— Если бы я думала о нем так, как предполагает мама, то не приглашала бы его домой.

— Почему?

— Ну, потому что мы могли бы видеться в кондитерской, ходить на прогулки… Это только когда-то молодые люди должны были обязательно сидеть в родительском салоне, просматривать альбомы, играть на фортепьяно и говорить о разных банальных вещах под неусыпным оком матери или тетушки.

— И что ты видишь в этом плохого?

— Лицемерие. Потому что если нравились друг другу, то хотели целоваться, а тем временем… Что вы так смотрите на меня?! Разве это неестественно?.. Конечно, хотели целоваться, а делали вид бестелесных существ, ангельских, почти духов, купающихся в поэзии. И хорошо еще, если любили. Чаще всего он просто подсчитывал ее приданое, а она его долги или дни до свадьбы, когда наконец выйдет из-под опеки родителей и сможет заводить романы. Лицемерие, да и только. И это называлось: молодой человек «бывает» в доме девушки. Сейчас нет такого притворства, нет сакраментального фортепьяно, на котором бренчат «Молитву девицы», нет и взаимного обмана. Если молодые люди нравятся друг другу, то встречаются на танцах, в кондитерской, в театре, флиртуют и целуются: если хотят пожениться, то делают это без ангельских и сельских прелюдий. А если просто нравится чье-нибудь общество, как, например, мне общество пана Таньского, его приглашают домой. И я хочу, чтобы мама меня поняла и не считала его каким-то претендентом на мою руку. Я родилась во времена, когда такие игры вычеркнули из жизни и когда наконец стала господствовать простота и открытый подход к этим вопросам.

— Не думаю, дорогая девочка, — медленно ответила пани Костанецкая, — чтобы простота и открытый подход были чем-то достойным внимания.

— Прекрасным вещам учит меня мама. Поэтому я должна быть лицемеркой?

— Простота в этих формах, в каких наблюдают ее сейчас, является скорее невежеством, — продолжала пани Костанецкая, — а открытость — грубостью и отсутствием воспитания.

— Значит, я должна притворяться, что верю в аистов, краснеть при слове «кровать» и с парнями разговаривать о цветочках и птичках?

Пани Костанецкая отложила тетрадь со счетами и посмотрела Бубе в глаза:

— Я отвечу тебе вопросом: руководствуясь такими взглядами, когда почувствуешь естественную потребность, а тебя спросят в салоне, куда ты идешь, объявишь?…

— Я скажу, что иду помыть руки. Это и так все понимают.

— Так зачем же эта игра? Все понимают и все лгут? Дорогая девочка, подумай, что и те другие вопросы раньше люди также хорошо понимали. И то, что ты называешь притворством, игрой, лицемерием, было определенным уровнем приятельской культуры и культуры вообще. Называть вещи своими именами не является простотой. Существуют некрасивые, несимпатичные или вульгарные вещи, и мы вовсе о них не забываем потому, что не говорим о них…

— Зато делаем.

— Это правда. Мы, например, пачкаем белье, но нам не нужно показывать это всем; мы даже сами не хотим присматриваться к нему.

— Я согласна, однако не могу согласиться с тем, что к разновидности, скажем, грязного белья относят такие прекрасные вещи, как любовь. Что может быть более прекрасного, чем, например, любовь… лошадей?!

— Перестань, дорогая девочка, — решительно оборвала ее пани Костанецкая. — Ты говоришь глупости.

— Но это же не аргумент, мама!

— Ты еще молода и неопытна, а говоришь мне ужасные вещи. Переоденься, потому что через четверть часа подадут ужин.

Она повернулась к своим счетам. Баба пожала плечами.

— Притворство! — подумала она и пошла к себе.

Вечером она читала книгу Линдсея «Бунт молодежи» и еще больше утвердилась в своих убеждениях. Книга была написана простым языком, жизненно, а кроме того, была очень умной.

«Нужно действительно быть слепцом, чтобы не видеть очевидной правды, и непорядочным человеком, чтобы придерживаться старых взглядов, которые приводят к таким несчастьям», — думала она, засыпая.

Книги Линдсея «Бунт молодежи» и «Приятельский брак» заняли у Бубы несколько вечеров. Она проглатывала главы с упоением. Это уже была не философия, это была жизнь, перед которой должны были отступить все абстрактные и нереальные моральные принципы. Чего же стоили, может, и правильные, доводы отца или пана Таньского, если жизнь преподносит ей голые, подтвержденные не лишь бы кем, а судьей, факты! Прежние обычаи пережили себя и уже не находят применения, не могут найти. Поменялся темп жизни, условия быта, изменилось положение женщины в обществе. И консерватизм, который не желает видеть этих перемен, совершает просто преступление, не позволяя молодежи жить в новых условиях. Что из того, что им будут запрещать, что их будут преследовать, если любящая пара, он и она, пара с рано пробудившимися половыми инстинктами, все равно найдет возможность встречаться вне диапазона шпионящих глаз. Линдсей приводит много примеров. У молодых людей есть свои машины, и кто им запретит выезжать в безлюдные места?! Или просто однокомнатные квартиры, а кроме того, существуют гостиницы. А вынуждение прятаться с этим, в чем нет никакой ни вины, ни зла, приводит к неприятным последствиям: венерическим заболеваниям, опасным для здоровья абортам и т. п. Через сотню лет, когда все пойдет по теории Линдсея и отомрут старые закостенелые реакционеры, институт предлагаемых судьей браков найдет широкое применение. Не каждый сегодня может жениться, а тем более иметь детей. А в сущности, почему он должен отказываться от любви? Ради чьих-то капризов или предубеждений?