Счастье Анны

Даже в воспитании детей уже давно отказались от такой системы. Каждое рассуждение должно быть мотивировано воспитателем, каждое мнение разумно обосновано.

А поскольку разумное обоснование говорило Анне, что она поступила правильно, то она совершенно успокоилась и, выходя в обеденный перерыв на встречу с Марьяном, даже не взглянула на кассету.

Он ждал ее на остановке. Уже издали она увидела его высокую, стройную фигуру и грустное лицо. Каждый раз, когда они встречались, она замечала, как меняется лицо Марьяна. Вдруг оно озарялось улыбкой или чем-то неопределенным. Лицо оживало, пылало, а глаза из задумчивых становились восторженными.

Как же ей было не верить в его любовь? Как могла она не гордиться тем, что само их сближение меняет такого, как он, человека до неузнаваемости, наполняет его жизнью и радостью!

— Что это, Марьян, что вспыхивает в тебе, точно лампа во мраке ночи? — как-то спросила она у него.

— Это счастье, — ответил он лаконично.

— Счастье? Расскажи мне о нем что-нибудь.

— Да я и сам немного знаю о нем, — улыбнулся он. — Счастье ревнует к своей тайне. Оно не позволяет, чтобы его исследовали, анализировали.

— Даже тебе? — удивилась она.

— Даже мне. Каждому, потому что каждый, я думаю, когда его встретит счастье, становится объектом этого счастья. Он утрачивает возможности, способности, теряет потребность в исследовании. А может… может, такая утрата как раз и является счастьем?..

Она засмеялась и прильнула к его плечу.

— Человече, а чем занимаешься ты в данную минуту?

— Я?

— Да! Ты ведь анализируешь!

Он тоже засмеялся, и, уже не разговаривая, они пошли, прильнув друг к другу, вдоль широкой аллеи Лазенок.

Это было еще в первые дни их счастья, еще накануне того момента, когда они должны были согласиться с тем, что оно неполное.

Но все-таки оно не утратило для них своей удивительной прелести. И сейчас от ее взгляда посветлело его лицо, и он шел навстречу ей, точно без сознания, задевая прохожих.

— Марысь! — приветствовала она его, протягивая руку.

— Просто не понимаю этого, просто не понимаю, — говорил он тихо, сжимая ее ладонь.

— Чего, кухасю?

— Что?!

Она громко рассмеялась.

— Удивила тебя новым эпитетом?

— Кухасью?

— Нет, кухасю! Я попрошу не искажать. Это отец панны Костанецкой так обращается ко всем.

— И к тебе?

— Почти, до этого мало осталось. Я ночевала у них сегодня.

— У Костанецких? Почему?

— Разные были причины домашнего происхождения, — избегая вопроса, ответила Анна. Она не собиралась делать тайны из нападения Кубуся, но не любила говорить о вещах неприятных. — Скажи мне лучше, чего ты не понимаешь?

— Ты красива; я вижу тебя в своем воображении целый день и с точностью помню твои фотографии, но все-таки каждый раз, когда встречаю тебя снова, ты бываешь бесконечно красивее, чем я мог себе представить. И вот этого как раз я понять не могу. В порядке вещей должно быть наоборот.

— Но ты не жалеешь об этом? — игриво спросила она.

Он внезапно нахмурился.

— Марысь! — она легко потянула его за рукав.

— Не жалею ли? Это должно быть моей трагедией.

— Глупый ты. Пойдем обедать.

Они свернули за угол и вошли в ресторан. Как обычно в это время, здесь было пусто. Только за несколькими столиками сидело пять или шесть молодых женщин, быстро справляющихся с обедом.

— Удивительно, — заметила Анна, — только женщины.

— Что ты говоришь? — откликнулся Марьян.

— Я говорю, одни женщины. Где деваются мужчины?

— В барах. Едят в барах. Они должны есть быстро. Вообще и женщины ходят в бары. Эти, что здесь, наверное, начальство, традиционалистки, завсегдатаи. Посмотри, те две едят даже суп. Гастрономический анахронизм. Есть такая индийская драма седьмого века «Маляти и Мадхава», автор которой, если не ошибаюсь Бхаватхути, хочет доказать, что стоит на страже традиции, что она сосуд, в котором хранятся давние обычаи. После него в шестнадцатом веке того же мнения придерживался Бальтазар Кастильони. Да и наш Гурницкий утверждал что-то в этом роде. Зато еврейские мудрецы, Платон например, а из более современных Вейнингер, придерживаются иного взгляда. Все эти мыслители были, увы, мужчинами.

— А что говорят мыслительницы?

Дзевановский рассмеялся.

— Однажды я разговаривал об этом с доктором Щедронем. Так вот он утверждал, что мыслительниц не было, потому что женщина даже когда думает, и тогда лишь мечтает.

— Но, Марьян, ты же не станешь утверждать, что на свете не было ни одной мудрой женщины! — возмутилась Анна.

— Определенно были. Так я, по крайней мере, думаю. Ни одна, однако, не оставила после себя трудов, которые бы это подтверждали. Зато в практической жизни они чаще мудрее мужчин, но для этого вовсе не нужно быть мыслительницей.

— Наверное, и мечтательницей тоже.

— Кто знает?.. Существуют два типа абстракции. Один заключается в создании общих понятий, другой — в выработке впечатлений. Это, пожалуй, следует дифференцировать: оперирование понятиями и оперирование впечатлениями. Второе, скорее, является фантазией, сферой артистов и женщин. А встречаются и женщины, и артисты, одаренные как большой фантазией, так и практическим смыслом. Но возвращаясь к тем женщинам и к их супу… Мне кажется, что они представляют исключение вместе с супом…

— С супом?

— Да. Вообще у женщин необычайно развита способность приспосабливаться. Они акклиматизируются в новых условиях и ассимилируются в незнакомой среде значительно легче и быстрее, чем мужчины.

Анна вспомнила Владека Шермана, который говорил то же самое. Только он утверждал, что это — «плазма».

— Женщины представляют главную и важнейшую часть человеческого вида, — рассуждал Владек. — В женщине сохраняется плазма в незаряженном состоянии. У мужчины произошла дегенерация плазмы посредством духовного развития. Он создал философию, религию, науки, этику и право. Он отдалился от природы и поэтому разучился приспосабливаться. Женщины ее сохранили. Если бы не мимикризм непораженной плазмы, человечество уже давно бы исчезло.

— А консерватизм? — заметила тогда Анна. — Ты же сам не один раз упрекал нас в консерватизме.

— Консерватизм — это уже приобретение цивилизации и как раз продукт мимикризма женщины. Консерватизм образовался в результате патриархата, а патриархат создал условия, вне которых в эпоху всеобщего господства женщина не могла существовать. Незамужних матерей выгоняли из дома и из города. Брак стал единственной формой существования, а консерватизм — инертной тенденцией, которая уже сейчас сводится к нулю.

Когда Анна повторила это пани Гражине, то услышала от нее, как всегда, простое и ясное объяснение:

— Во-первых, я консерватор, а ты считаешь меня такой неразумной, что я стала им только по инерции?.. А во-вторых, задумайся над вопросом: кто заинтересован в сохранении института семьи и кто поэтому создал патриархат — женщины, для кого это так важно, или мужчины, всегда склонные к военным походам, охоте, путешествиям и к… непостоянству?

А Марьян говорит, что женщины не могут быть мыслителями! Такая тетушка Гражина всегда знает, о чем думает. Анна не могла удержаться, чтобы не выдвинуть этот аргумент. Дзевановский слушал внимательно. Как ей нравилась в нем эта черта. Как она ценила в нем то, что он никогда ни одного высказывания не отбрасывал пренебрежительно, что каждое принимал с одинаковой добросовестностью и, признавая аксиому Плинюшевского о том, что нет ничего определенного, в то же время не позволял себе относиться априори даже к самому мелкому вопросу, к задачам, в которых иные сыпят градом аксиом.