Счастье Анны

С первого взгляда Анна узнала в нем того брюнета в синем костюме, который нервно читал плакаты в приемной «Мундуса». Их взгляды встретились, и они оба одновременно улыбнулись. Дзевановский показался Анне сейчас выше, приятнее и более интересным, может быть, потому, что в его лице сейчас не было того нервного напряжения, а возможно, еще и потому, что после характеристики, данной ему Вандой и Шавловским, она смотрела на него иначе, чем на случайного человека, встреченного в общественном месте.

— Как приятно мне познакомиться со счастливой соперницей, — произнес он низким теплым голосом.

— Как это соперницей? — удивилась Ванда.

— Все же вы получили руководство туризмом в «Мундусе»? — спросил Дзевановский.

— Да, — ответила она краснея, хотя, казалось, не имела на то никакой причины.

— Видишь, Ванда, я пытался получить эту должность, но меня обошли.

— Возможно, просто обойденный в очереди? — хотела смягчить Ванда.

— Ничуть, — убедительно заявил Дзевановский. — Мне объявили отчетливо, что квалификация этой пани значительно выше. Вы знаете, пан Бернард, это еще один веский аргумент для вас. Фирма, конечно, не из-за прекрасных глаз пани Лещевой, хотя они действительно обворожительны, признала ее преимущество. Женщина получает равные права с мужчиной не случайно, а как фактор более свежей активности.

Шавловский нахмурил брови, задумался и спросил:

— Как это вы сказали?

— Фактор свежей активности, — повторил Дзевановский.

— Марьян, — отозвалась Ванда, — значит, должности опять нет?

— И это по моей вине. Вы должны сердиться на меня, — грустно улыбнулась Анна.

— Нисколько. Уверяю вас, я такой невезучий, что каждый раз в конкуренции с кем бы то ни было я терплю поражение.

— Прежде всего следует учесть, что у вас нет никакой специальности, — вынес приговор Шавловский. — Я лично считаю…

— Извините, — прервал его Дзевановский, — а вы не могли считать безлично?

— Вот именно! Не мог бы. И поэтому я не теряюсь в фикциях раздутого объективизма.

— Это, по всей вероятности, новое определение моего состояния? — серьезно спросил Дзевановский. — Благодаря вам у меня их столько, что они действительно могут заменить мне гардероб. Каждое утро я должен подумать, какой из них мне следует надеть на себя? Раздутый ли объективизм в фиктивные полоски или бесплодный эклектизм в клетку, а может быть, релятивизм в спиритуалистический узорчик?

Анна громко рассмеялась. В комнату вошел Станислав и стал внимательно слушать Дзевановского, протирая толстые стекла своих очков.

— Неутешительный выбор, — сказал он, размещая окуляры на носу.

— Я думаю иначе, — задумчиво отозвалась Ванда. — Бернард не ошибается. Разве лишь в том, что выбор значительно, несравненно шире. А кроме того, Марьян не меняет клеток на полоски и так далее. Просто у него все его внутри.

— Безграничность бесцветности, — выдавил из себя Шавловский.

— Не совсем, — свела в задумчивости брови Ванда. — Это бесцветность хрусталика или, скорее, кристалла. Кристалл остается бесцветным, но на свету дает почти такие же цвета, как радуга, это значит почти все существующие цвета. Я не утверждаю, что Марьян обладает прямолинейностью кристалла. Наоборот, это кристалл с неправильным и осложненным строением, но как раз это и представляет интерес.

Щедронь, опершись на спинку стула, громко и неприятно рассмеялся. Видно было, что это стоило ему больших усилий; у него даже вены вздулись на висках. Это был неискренний смех.

— В чем дело? — обратился к нему Шавловский.

— Абсурд, сплошной вздор, — замахал руками Щедронь. — Поразительно, с каким легкомыслием уважаемые интеллектуалы жонглируют научными терминами, абсолютно их не понимая!

— Неточно выразилась? — безмятежно спросила Ванда.

— Неточно?! Боже упаси! Ты выразилась бессмысленно!

— Пан Станислав, — инстинктивно откликнулась Анна, но он даже не обратил на это внимания.

— Кристалл со сложным строением! — кричал он. — Не следует ли за это сажать в тюрьму?! Кристалл на свету, моя дорогая, не дает никаких цветов! Цвета дает красильщик! Черт возьми, кристалл рассеивает свет! И эта знакомая фраза «почти все цвета»! Ха… ха… ха… Почти такие, как радуга! А кроме этого, прямолинейный, осложненный! Вот это да! И у вас так все. Хаос воображения, хаос понятий и обычная бессовестность! Да, да, бессовестность, потому что нужно не иметь и тени стыда, чтобы употреблять слова, которые не понимаешь. Вот ваш интеллектуализм!

— Почему «ваш»? — перебила Ванда.

— Значит твой, — в бешенстве поправился Щедронь, — твой интеллектуализм. Оперирование фальшивыми понятиями. Это так, как если бы кто-то, не зная орфографии, хотел писать статьи. Скажите же вы сами, пан Дзевановский, прав я или нет?

— Трудно здесь дать категорический ответ, — подумав, начал Дзевановский.

— Разумеется, — едко рассмеялся Шавловский, — категоричность не для вас.

— Однако?! — настаивал Щедронь.

— Принципиально у вас есть основания: изъясняться следовало бы точными выражениями. Однако, если мы понимаем все равно… Точность была бы, наверное, балластом…

— Для женского разума, — вставил Щедронь.

—…Балластом, без которого можно обойтись, если…

— При чем здесь женский или мужской? — протестовал Шавловский.

— Если признаем в нашей речи определенные сокращения, — закончил Дзевановский.

— Учтите, — поднял вверх палец Щедронь, — женщины — рассадники произвола как в терминологии, так и в логике. Все, что они делают, нечленораздельно. Пан Дзевановский! Приведите какой-нибудь пример, ну хотя бы последнее высказывание Ванды.

Дзевановский скривился:

— Квалифицируя обсуждаемый предмет столь досконально, вы не оставляете места для дискуссии.

— Так значит «высказывание» удовлетворяет вас?.. Следовательно, нужно извлечь из этого основные элементы, разведать пути, по которым пришли к такому виду метафор. Это как раз наиболее характерно, наиболее типично для женщин. Если бы я был психиатром…

Анна взглянула на часы. Уже было очень поздно, и к тому же она осталась без ужина. Она посмотрела на Шавловского, который откровенно зевал, чтобы проигнорировать оратора, закрывая ладонью рот. Ванда сидела неподвижно, вглядываясь в кончики пальцев. Это было едва уловимо, и Анна ничем не сумела бы обосновать свое впечатление, но ей казалось, что Ванда как бы наслаждается тем, что говорил ее муж, находит нечто приятное в звучании его голоса, резких и зачастую грубых слов, которыми он характеризовал ее. И все это в присутствии Дзевановского, который Ванду очень интересовал. Щедронь говорил о женщине вообще, но Анна не сомневалась, что все это относится исключительно к Ванде.

Наконец подали ужин. На пути в столовую Ванда спросила вполголоса:

— Не скучаешь, Аннушка?

— Ничуть, — не совсем искренне ответила Анна. — Удивляюсь только, что Станислав разговаривает с тобой в таком тоне в присутствии чужих людей.

— Ах, дорогая моя, это его обычай. По отношению к каждому мужчине, которого он считает моим любовником, он ведет себя таким образом, стараясь убедить его в моей никчемности. По всей вероятности, верит в целесообразность этого метода.

— И ты соглашаешься с этим?!

— Я? Мне это совершенно безразлично.

За ужином, который — как оказалось из замечаний служанки — был принесен из ресторана, Щедронь не переставал убеждать Дзевановского, что Ванда — смесь проворства и чудачества. Ванда прислушивалась к этим выводам. Анна же вынуждена была слушать Шавловского, который развлекал ее рассказами о себе, своей общественной деятельности, о своих книгах. При том он ел крайне неэстетично: чавкал, ковырял ногтями в зубах, накладывал себе огромные порции. Анна с облегчением вздохнула, когда наконец можно было встать из-за стола.