Страница 49 из 169
Хорошо поставленный, богатый обертонами, легко льющийся голос — сам по себе ценность. Как красота Флоры. И я правильно поступил, что бросил петь. Мне судьба не подарила этот праздничный, сверкающий, искрящийся голос-уникум. Голос единственный и неповторимый. Я отдаю себе отчет, что мои вокальные возможности были лишь ненамного выше средних, что, впрочем, тоже немало. И при определенном трудолюбии, настойчивости, постоянной работе можно было бы сделать приличную вокальную карьеру. Несколько недель работы, три-четыре десятка прочитанных книг, какое-то время на спокойные раздумья, и ту же партию Роберта можно было спеть совсем по-своему, как до тебя не пели. В каких-то случаях гармония вполне поддается поверке алгеброй… Кто-то, наверное, так и поступает. И может быть, не без пользы и не без успеха.
Отношения с «центром» — редакцией — у меня складывались прекрасно. По итогам работы за квартал наш корреспондентский пункт вышел на второе место по общему количеству опубликованных материалов и на первое место — что особо ценилось — по критическим. Причем ни один из критических материалов не был опротестован. Редакции ни за что не пришлось извиняться. Обычно, если корреспондент работает хорошо, его почти перестают контролировать, не досаждают звонками и дают всяческие поблажки. И все же, если бы я попросил командировку в этот приморский город, главный редактор наверняка усмотрел бы в этом только преступное желание попляжиться. И поэтому мне пришлось лететь туда на свой страх и риск. Впереди было три относительно свободных дня — пятница, суббота и воскресенье. На звонок из редакции Флора должна была ответить, что я на какой-нибудь конференции. Пусть в том же обществе «Знание».
Трап. Проверка документов. Волоокая стюардесса усаживает меня у окна.
Двери задраены. Ремни пристегнуты. Можно вздремнуть. Но пассажиры невероятно говорливы.
…«Вы получили трехкомнатную квартиру? Вот здорово! И нам бы так!..»
«Неужели вы сами не заметили, что в игре «Черноморца» наблюдается спад? Он длится уже пять лет кряду. И никто не знает, чем это может закончиться…»
«Сейчас в моде матерчатые. Промокают? Глупости. Зачем же лезть под дождь? Переждите в подземном переходе. Нет переходов? Постойте в подъезде какого-нибудь дома… И вообще, были бы дети здоровы! При чем здесь дождь?..»
Я засыпаю, но не надолго — до первой воздушной ямы.
Ну а потом был аэропорт, такси, гостиница, обед в гостиничном ресторане. И певец на эстраде, утверждавший, что «города, конечно, есть везде» и что «каждый город чем-нибудь известен…». Пел он, закрывая глаза, прислушиваясь к звукам собственного голоса. Слова произносил странно, пропуская и коверкая гласные:
На певце была рубашка в полоску, костюм в полоску и галстук в полоску, и странным казалось на таком фоне его совершенно нормальное, не полосатое лицо.
Через час я отправился к Юре домой. И вот я у подъезда. Написанное от руки объявление: «Сдаются комнаты для студентов. Мраморный подъезд, сетевой газ и прочие удобства». Впрочем, подъезд был не мраморным, а выкрашенным масляной краской.
Я ждал этой встречи и немного боялся ее.
На звонок вышел сам Юра. Все такой же тоненький, с осиной талией, но с грудной клеткой кузнеца. Видно, он только что принял ванну. Волосы были еще влажны и уложены с помощью сеточки-невидимки.
— Коля! Ты к кому?
Более нелепого вопроса задать он, конечно, не мог.
— К тебе.
— Ко мне? Но каким образом? Почему?
— Ты не рад встрече?
— Да нет… Совсем не то. Заходи… Налево… Тут темно. Не ударься о вешалку. Кстати, я читал твои статьи. И не только я. Мы все гордились…
— Чем?
— Ну, что ты из наших… Был обычным певцом — и вдруг статьи. Мне скоро на спектакль. Как ты узнал мой адрес?
— Мне дала его Марина.
— А-а, — протянул он. — Тогда вот что… Ты пока молчи об этом. Все объясню позднее.
— Я приехал послушать тебя в спектакле. Может быть, напишу статью.
— Обо мне?
— А почему бы и нет?
— Странно. Не верится. Садись сюда.
И тут в комнату вошла она. Протянула мне руку. Рукопожатие было жестким. Я бы сказал, что в этой женщине все было графичным. Никаких полутонов и полуоттенков. Четко она говорила, прямо глядела в лицо собеседнику. Твердо ходила по комнате. Темные волосы, темные глаза, чуть заметный пушок над верхней губой. Высокие и сильные, как у прыгуньи, ноги.
— Это журналист и музыкальный критик. — Юрий назвал меня по имени и отчеству. — Приехал писать обо мне. Моя жена Ирина.
Я понял, что и здесь придется подчиняться правилам не очень понятной мне игры.
— Статья или рецензия?
— Видно будет, — уклонился я от прямого ответа.
— Это единственная цель вашего визита? — спросила Ирина. — В таком случае мы с вами отправимся сегодня в театр. Юра поет в «Иоланте». Если вы напишите рецензию, мы будем вам весьма благодарны. И билеты на спектакли с нашим участием всегда будут в вашем распоряжении. А пока, учитывая жаркий день, разрешите предложить компот из холодильника…
Это «учитывая жаркий день» окончательно сразило меня, и я понял, что с темноволосой дамой шутки плохи.
Позднее, сидя рядом с Ириной в ложе, я вспомнил этот суматошный день. Самолет… полосатый ресторанный певец… компот из холодильника… Ради чего я все это затеял?
Свет в зале погас. В саду короля Ренэ появились рыцари Роберт и Водемон. Голубой Водемон нюхал цветы и восторгался всем на свете. Позднее завел пространные речи о любви. И Роберт, воспользовавшись случаем, решил рассказать, наконец, о своей возлюбленной.
Ария эта трудна. Можно сбиться с темпа, запеть так называемым «горловым» звуком. В свое время в консерватории я немало помучился, разучивая ее.
А Юрий пел легко. Чувствовалось, что у него хорошо поставленное дыхание, он легко брал высокие ноты. Звучали они звонко, не затуманенно. Но было в самом тембре голоса нечто странное и ненатуральное. Дело не только в том, что голос был не богат обертонами, хотя достаточно крепок и силен. Почему-то хотелось назвать этот голос стеклянным.
Я закрыл глаза, чтобы не видеть певца. Зрительный образ часто мешает точно оценить характер и особенности голоса. И вдруг мне показалось, что поет не человек, а какой-то механизм — пусть какой-нибудь сложный, сверхсовершенный магнитофон, уж не знаю, что именно. Но ощущение было точным: голос не живой. В нем не хватало, может быть, самой малости той безумной неправильности, которая, как считал Герцен, присуща каждому таланту.
Когда я открыл глаза, то заметил, что Ирина с тревогой наблюдает за мной. Аплодировал я, пожалуй, чуть энергичней, чем требовалось.
— Вот и все, — сказала Ирина. — Теперь у него несколько реплик во втором акте. Будем ждать? Вечер тих. На улицах сейчас приятно.
Мы вышли из театра. В сквере, несмотря на поздний час, бегали дети. Какой-то мальчишка на самокате чуть было не врезался в нас.
— После спектакля Юра поедет домой, — сказала Ирина.
И я понял, что так было задумано: Ирина должна поговорить со мною с глазу на глаз.
Мы спустились по лестнице к порту, по набережной вышли к лодочной станции. Сторож уже уносил в будку весла.
— Поздно! — сказал он мне. — Завтра, завтра… Но, увидев в своей руке трехрублевку, вздохнул: — Ладно. Я подожду. Только недолго. Если водная милиция остановит, скажите, что взяли лодку засветло и задержались…
Город навис над бухтой. Он был освещен так ярко, что луна над заливом казалась лишь тусклым фонарем. Голубой, алый, желтый неоновый свет лился по волнам и слепил. Я повернул лодку кормой к берегу.