Страница 47 из 169
— Допустим. Ну и что же?
— Как это что? — удивилась Марина.
— Предположим, они действительно внезапно запели. Хотя сам я в такое мало верю. Полагаю, тут что-то не так. Видимо, работали, занимались. В искусстве, как нигде, нагляден переход количества в качество. Но нам-то с вами что до этого?
— Если вам нет дела, то мне дело есть! — резко сказала Марина. — В основе каждого чуда лежит какое-нибудь изобретение или открытие. Спортсмены на допингах стали бегать быстрее, прыгать выше. Почему же не может быть изобретен допинг для певцов? Глотают какие-нибудь таблетки перед спектаклем — и дело с концом!
— Ну и что же?
— Дайте сигарету.
— Вы же не курите… Но если хотите, сигареты перед вами. Вернемся к теме. Если безголосые люди вдруг начинают петь, то это замечательно. Может быть, это одно из величайших открытий всех времен. Представьте себе мир, в котором не будет людей бесталанных. Хочешь стать Карузо — становись. Выпей таблетку и пой себе соловьем. Хочешь написать талантливую книгу — прими сеанс гипноза или какой-нибудь другой курс воспитания талантливости… Вы понимаете, что такое в корне изменит весь мир? Нет чудодейственных препаратов, превращающих бездарей в гениев. И очень хорошо, что нет. Если бы такие таблетки изобрели, в мире началась бы неразбериха.
— Может быть. Я устала. Пойду.
Я поднялся и снял с вешалки ее плащ.
— Отчего бы вам не написать роман под названием «С позиции человека, просидевшего жизнь у письменного стола»? Бумажки, справки, телефонные разговоры… Я бы никогда не вышла за вас замуж.
Это было больше чем бестактностью.
— Марина, вы меня совсем не помните?
В ее голубых глазах я не прочел ничего: ни смущения, ни растерянности.
— У меня плохая зрительная память.
И опять этот дразнящий наивный взгляд.
— В моей жизни не было ничего нелепее и бестолковее…
— В моей тоже, — сказала Марина. — До свидания.
Она ушла. Я возвратился к столу. Бумажки, справки, телефонные звонки… С позиций человека, просидевшего жизнь у письменного стола… Да мало ли на свете нервных женщин? Все они необычайно говорливы, остры на язык, нетерпеливы и нетерпимы. Всеобщее образование — это, конечно, замечательно. Все внезапно стали личностями — читают книги, слушают музыку. Каждый хочет состояться. Да еще по большому счету. Директор одного районного Дворца культуры, показывая работы самодеятельного художника, говорил: «Настоящий Репин. Правда, нашего, районного масштаба, но все же Репин. Но зачем, к примеру, лично мне классик мирового масштаба? Разве он меня поймет так, как я хочу? Он поймет меня так, как ему хочется…» Тогда я сдержал улыбку. Как спрятал ее в другом случае, услышав с трибуны фразу о «классике нашей областной литературы». Впрочем, если тридцать лет назад в этом городе было три писателя, а теперь уже двадцать восемь только членов Союза писателей, не считая тех, кто на подходе в Союз. Значит, должны со временем появиться местные классики… Что же касается женщин, то с ними еще сложнее. Многим из них хотелось бы стать и чемпионом мира по штанге и нежной, трепетной балериной одновременно. Но при этом сохранить еще и семью, право считаться слабым полом, кокетливо улыбаться.
И тут опять зазвонил телефон. Это была Флора.
— Я узнала адрес.
— Чей?
— Подруги моей сестры. Той самой, которая внезапно запела. Но знаете, тут неудача. Эта подруга уехала в Закарпатье.
— Поздравляю подругу и поздравляю Закарпатье. Там появилась еще одна достопримечательность. Поток туристов возрастет вдвое.
— Я серьезно. Если не хотите слушать, так и скажите. Она внезапно запела после того, как поставила два золотых зуба…
— Что? — спросил я, чувствуя, как мир постепенно начинает для меня терять свою реальность. — Зубы?
— Ну, может быть, зубы ни при чем. Но эта женщина внезапно запела.
— Нет! — сказал я. — Если эта женщина не пела, то и не запоет…Извините, Флора, я устал. До свидания!
Затем я прикрутил регулятор звонка телефона, с минуту разглядывал заваленный бумагами стол и ни с того ни с сего чертыхнулся. Позвонить, что ли, друзьям в Киев? Разбить от тоски окно? Написать на редакционном бланке письмо в общество «Знание»?.. Сидеть на корпункте я уже не мог: боялся, что телефон вот-вот принесет еще какие-нибудь диковинные сведения. Тогда уж и до психиатра добежать не успеешь.
Я надел свой единственный модный пиджак в клетку, галстук, дареные запонки «Монарх». В коридоре глянул в запыленное зеркало, доставшееся мне, как и все остальное, вместе с корпунктом. Ну что же, вполне респектабелен. Гражданин со страниц таллинского журнала «Силуэт». Можно отправиться в кафе Дома ученых, как говорили в этом городе, к «графу Бадени», где собираются к вечеру все местные модники.
В кафе было прохладно и спокойно. Музыкальный автомат играл песню «Маричка». В баре, у стойки, парень и девушка пили горячий шоколад.
— И вам? — спросил бармен.
— Нет, мне кофе.
— С сахаром?
— Нет, с солеными орешками, — сказал я.
Бармен одобрительно кивнул. Всем известно, что в этом городе производят лучшие в мире шоколад, детский трикотаж и туристские автобусы, а также великолепно солят орешки.
Парень и девушка сидели на высоких стульях, как птицы на жердочке. Он положил руку ей на плечо. Что делать? Теперь так модно — носить клетчатые пиджаки, как я, и класть руки девушкам на плечи — как он…
— Глаза и губы говорят больше слов! — со значением произнес парень.
— Зубы! — неожиданно для самого себя сказал я. — Золотые зубы!
— Вы нам? — спросил парень.
— Нет, — сказал я. — Это я разговариваю сам с собой. Извините.
— Бывает! — прозвучало за моей спиной. — Так обычно начинаются сложные психические явления. Поначалу человек произносит вслух непонятные слова… Затем принимается кусать окружающих. Финал известен.
Я обернулся. И встретился взглядом с Николаем Николаевичем — одним из двадцати восьми членов местного отделения Союза писателей. Впрочем, Николай Николаевич, насколько я мог судить, был отличным парнем и способным человеком. Его очерки мне нравились. А еще больше — статьи на музыкальные темы. О нашем театре он писал так вдохновенно и пафосно, что, читая статью, как-то забывали, что речь идет не о Большом, не о Ла Скала и не о Метрополитен-опера. А вот с его повестями и романами я так и не удосужился познакомиться.
— В чем дело, тезка? — спросил он у меня. — Какая-нибудь неприятность? Не скажу, чтоб на вас не было лица. На вас лицо есть. Но, на мой взгляд, не ваше собственное — у кого-то заимствованное.
— Чепуха, — сказал я. — Различные глупости в голову лезут. Почему-то вмешался в чужой разговор. Хоть валерьянку пей! Например, сейчас хочется поманить бармена пальцем и на ухо сказать ему: «Каждая курица хмурится!» Как бы он повел себя?
— Наши с вами настроения совпали. А у меня на языке еще большая дичь, — кивнул Николай Николаевич. — «Хотел бы лорду я въехать в морду!» Ну, кто победил?
Рассмеялись одновременно.
— На сцену не тянет?
— А вы меня помните по сцене?
— Конечно, — сказал Николай Николаевич. — Хороший Онегин намечался. Я ждал от вас многого. Увы!
— И слава богу, что «увы»!
— С какой стати вы так скверно о себе самом думаете?
— Я думаю о себе хорошо. И считаю, что вполне мог бы стать Лисицианом областного масштаба. На республиканский, не говоря уже о всемирном, не потянул бы.
— На ниве журналистики чувствуете себя уверенно?
— Прочнее. Хотя нынешняя журналистика — не нива. В ней теперь много нив. Кстати, что за маскарон смотрит на нас?
— Это не маскарон. Это горельеф. Портрет бывшего владельца дворца графа Бадени. Он еще в минувшем веке…
— Уехал в Вену и так далее. Все знаю. Но что за фантазии украшать стены собственными портретами? Почему этот Бадени так ехидно усмехнулся?
— Да кто его знает! Вот уж сто лет глядит он со стены на тех, кто входит сюда. Вероятно, граф не считал, что после него хоть потоп, и хотел хотя бы одним глазком взглянуть на потомков. Но все же что с вами?