Девичьи грезы

— И вот тогда она бы уж точно его сгубила! — припечатала Татьяна.

— Ну уж, — возразила сестре Ольга. — Что же она — зверь какой? Она, поди, любит братца-то нашего.

— Любит не любит, а батюшка прав. Нечего ему в столице невесту себе приискивать. К добру сие не приведет, — стояла на своем Татьяна.

— Ах, перестаньте, — пробормотал Дмитрий.

Страшная слабость охватила его. Он сделался совсем бледен, в синеву.

— Сынок мой единственный, — запричитала Марья Федоровна. — Из всех — единый… Что с тобою?

Ольга бросилась его утешать, Татьяна — упрекать, мать — целовать его и гладить по голове. И все говорили одно и то же: оставь, брось откажись…

— Но я уже просил ее руки, — слабо бормотал Дмитрий. — Я люблю ее…

— Да как же ты мог без родительского благословения просить ее руки? А она согласилась? — восклицала матушка. — Да как можно! Что она думала? И мать ее согласилась? Откажись! Дурное дело! Не видит ни она, ни семья ее приличий, — как такая девушка станет тебе доброй женой?

Тут Дмитрий не выдержал и заплакал. С ним заплакала и Ольга, очень любившая брата, но так же, как и он, находившаяся под влиянием семьи и разделявшая, с одной стороны, негодование отца, а с другой — горе брата. Она знала, что против отцовской воли — не пойдешь. И Дмитрий знал это… Теперь — уже теперь! — он понимал, что откажется от своей Саши. Откажется от любви, от этого брака. Не выдержит. Сердце его разрывалось от горя, но пойти против воли родителей… Ему это казалось кощунством, — кощунством даже большим, чем предать свою любовь. И хотя он все еще твердил «нет», но уже чувствовал, что скоро от всего отречется, что уже отрекся от Саши, — и отрекся давно, почти сразу, под напором своей семьи.

Татьяна Ивановна была побойчее сестры и брата. И уж совсем она не понимала, как можно так убиваться. Из-за чего? Девиц на свете много, это во-первых. А во-вторых, если батюшка запрещает нынче, то завтра, если умно действовать, глядишь — разрешит. Хотя сейчас она была полностью на стороне отца. Не позволять Дмитрию жениться. Да на ком? На девице, которую они знают лишь понаслышке. А то, что знают — все нехорошо!

Наконец, семейная буря несколько улеглась. Дмитрий уснул, Ольга и матушка успокоились, и все они вышли в гостиную. В гостиной сидел Иван Михайлович, и лицо его не предвещало ничего хорошего. Под его молчаливым взглядом все вновь расселись вокруг.

— Стало быть, он уснул? — спросил старик. — Что же, не отказался он от своих мыслей?

— Не знаю, батюшка, — проговорила Марья Федоровна. — Не знаю…

— Так… Тревожить его нынче больше не станем. Завтра я первый буду с ним говорить. Объясню ему все, авось одумается. А после того надобно будет ему написать письмо к родне этой девицы, а также на службе испросить отпуск. Поедет домой, там побудет и придет в себя. И невесту ему сыщем. И то сказать, что-то мы припозднились. Ему уж двадцать семь лет — давно пора семьей обзавестись. Вот вся дурь из головы и выйдет…

На другой день Иван Михайлович первым вошел в комнату сына. Они долго говорили, и никто не смел подслушать этого разговора. И хотя разговор отца и сына длился около часа, но уже сразу было понятно, чья сторона возьмет верх. Конечно, Иван Михайлович убедил сына. Да тот и не имел сил сопротивляться. Как только поднял Дмитрий глаза на отца, сразу понял, что не сможет поспорить с ним. Он лишь молча слушал, что говорил ему старик и также молча кивал головою. Когда Иван Михайлович потребовал от сына написать письмо к родственникам Александры Егоровны, тот было сказал, что это будет дурно, что надобно ему самому ехать объясняться! Но старик тут же оборвал его, сказав, что и такой-то чести мало достойна девица, давшая свое согласие молодому человеку и, не убедившись прежде, в согласии его родителей.

Иван Михайлович твердо решил не отпускать сына ни на шаг со своих глаз. Тут же при нем Дмитрий Иванович сел за письмо к Викентию Дмитриевичу. Отец посоветовал направить письмо именно дяде Александры Егоровны, а не ее матери. Приличнее было вести разговор и переписку с себе равным. Тут же было составлено прошение на службу об отпуске на полгода для поправки здоровья и отдан приказ слугам собираться. Решено было, что только будет получено разрешение от начальства — тут же всему семейству ехать в свое поместье обратно, подальше от столицы.

Сердце Дмитрия было отчего-то почти спокойно. Будто все было решено за него, и он с этим примирился и даже был почти рад. Он уже не мог сам ни чувствовать, ни чего-либо желать, когда злополучное письмо было отправлено. К этому моменту он полностью отдался на волю отца. Не пройдет и двух дней, как он уже выедет из столицы, вне зависимости от начальственного соизволения, и Дмитрий не сомневался, что его судьба уже решена отцом. Он также не сомневался и в том, что поступит, как ему велят, и рано или поздно будет все же спокоен и почти счастлив, как сулил ему отец. Счастлив тем счастьем, каким бывает счастлив безвольный человек в полном непротивлении людям и обстоятельствам, имеющим над ним власть. Мысль о Саше — о том, каково ей будет при полученном известии, уже не так сильно тревожила его, как несколькими часами ранее.

Дмитрий верил, что она так же, как и он, подчинится обстоятельствам и обо всем скоро забудет. Сорванные цветы недолго бывают счастливы в вазе, а птицы и в клетках поют — жизнь и тех и других окончена, но они еще продолжают существовать по какой-то инерции в своем полусмертном бытии.

Когда Викентий Дмитриевич получил письмо от Багряницкого, тот уже выехал из Петербурга в свое поместье. С удивлением Сонцов развернул письмо, ведь он ожидал, что Багряницкий прибудет сам, да не один. Впрочем, в письме могло быть упреждение о его приезде… Однако Викентий Дмитриевич ошибся самым роковым образом.

Когда он прочел письмо, то сперва ничего не понял. Викентий Дмитриевич перечел его вновь и поразился, а потом разгневался самым невероятным образом! Такого еще не бывало с ним никогда!

— Мальчишка! Сопляк! — кричал он. — Да как он посмел!

На крики прибежала жена.

— Что? Что произошло? — Она держалась за сердце, которое норовило выпрыгнуть у нее из груди.

— На вот, полюбуйся! Поэт! Писака! Негодяй!

Прасковья Антоновна развернула письмо и прочла следующее:

«Многоуважаемый господин Сонцов. Вынужден обратиться к вам письмом, так как не имею возможности приехать самолично. Мои родители сегодня объявили мне о своем решительном несогласии с выбором моего сердца. Они сочли его в высшей степени неразумным, и я согласен с их волею. Отказать им я не могу — это было бы совершенным моим неуважением к ним, и вы, я надеюсь, оцените мое сыновнее послушание, ведь вы всегда относились с одобрением к этому моему свойству. Я отказываюсь от руки вашей племянницы Александры Егоровны Старицкой и прошу передать ей мои сожаления и пожелания всего наилучшего. Также сообщаю, что я днями уезжаю в поместье, согласно воле моего батюшки.

С совершенным почтением к вам

— И что?.. — пробормотала Прасковья Антоновна. — И что? И это все? Все?

— Он мог хотя бы приехать! Нет, каков негодяй… — Викентий Дмитриевич тяжело опустился в кресло.

— А что же я Сашеньке скажу? И как? Она ведь так влюблена…

— Что скажешь? Да покажи ей это письмо!

— Как? Я не могу… Она же с ума сойдет! — заплакала Прасковья Антоновна.

— Нет, покажи, — возразил ей муж. — И я решительно на этом настаиваю. Она должна знать, что это был за человек и какого он о ней мнения, раз сообщил о разрыве таким вот подлым способом. И нечего жалеть о нем! И вперед не обманываться! И не влюбляться так безрассудно! Ишь, чего выдумали, «с ума сойдет»! Что это еще за глупости такие?

Жена его не могла унять слез.

— Ну, будет, будет… Пашенька, — ласково наклонился к ней Викентий Дмитриевич.

— Ну почему? Почему?… — подняла она к нему свое заплаканное лицо. — Ведь ты же не таков! А он?.. Как он мог?.. Бедная Сашенька… И даже этот барон не такой мерзавец! — вдруг воскликнула Прасковья Антоновна.