Девичьи грезы

— Я не понимаю, маменька, — однажды заметила Анна, — отчего вы так благоволите господину Багряницкому? И отчего так мало внимания уделяете тому, что князь Ельской ныне бывает у нас менее, чем раньше?

— Дмитрий Иванович человек приятный. И мне нет причин не жаловать его, — отвечала Прасковья Антоновна. — А что до князя, то я и сама недоумеваю, отчего он нынче не у нас.

— А не от того ли, что неприятно ему общество сего стихоплетца?

— Нет, Анна, ты не права. Князь не так несправедлив, как ты полагаешь. И ежели не бывает у нас так часто, как и прежде, то на то есть у него причины более веские, нежели неприязнь, и притом незаслуженная, к нашему новому другу — поэту.

— А я убеждена, что именно господин Багряницкий отвадил Владимира Алексеевича от нашего дома!

— Ты будто задета этим, Аннушка? — спросила ее мать.

— Да, задета!

— Однако позволь тебе заметить, что барон фон Пален, кажется, полностью заменяет тебе Владимира Алексеевича. Раньше ты обращала внимание только на князя, а теперь будто увлечена бароном?

— Да, маменька. Увлечена.

— А уж он не влюблен ли в тебя? — Прасковья Антоновна взглянула на дочь. — Может, меж вами что говорено уж было?

— Ах, маменька, да о чем вы! — Анна досадливо отмахнулась.

— Ты смотри, сударыня моя, как бы потом не каяться!

Анна нахмурилась:

— Позвольте, я пойду, маменька…

— Ступай, ступай. — Прасковья Антоновна пристально посмотрела вслед дочери.

Как бы не наделала глупостей сгоряча. Барон человек немолодой, конечно, ничего лишнего не позволит себе, однако… Однако было в нем нечто… Прасковья Антоновна слышала как-то ненароком, как племянница Ксения назвала фон Палена «старым бульдогом», и посмеялась про себя этим словам. Такого меткого сравнения она еще не слыхала, а барон и в самом деле был похож на бульдога. Конечно, барон был богат, но очень уж стар, почти на тридцать лет старше ее дочери; принят при дворе, обласкан царем, но слухи ходили, что жену свою он уморил… Ах, Анна! Упредить ее, конечно, надобно, но своей ведь головы не приставишь. Найдет на нее блажь, так и выскочит замуж за вдовца-барона Палена. Будет, конечно, богата, что и говорить, но в том ли счастье? Сама Прасковья Антоновна, вспоминая свою молодость, как совсем иные расчеты при замужестве. Но одно дело она, а другое — дочь ее. Порешив над этим голову не ломать, пошла она в гостиную, где как раз Дмитрий Иванович развлекал разговорами сестру и племянниц.

Вечером, как обычно, Прасковья Антоновна повезла своих гостей в театр. Оттуда поехали ужинать к барону Палену. На другой день — бал у князя Г*. Вообще, все дни были заполнены обедами, прогулками и развлечениями.

Однажды кузина Анна пожелала нанести визит Владимиру Алексеевичу, который уже довольно давно не показывался у них в доме. Ей самой делать это было вовсе неудобно, посему для такого дела следовало подговорить папеньку. Викентий Дмитриевич, который князю благоволил, с легкостью поддался на уговоры дочери и, взяв с собою Анну и Александру (надобно сказать, что Анна уговорила Сашу ехать с ними непременно), а также Прасковью Антоновну, Сонцов отправился на квартиру Ельского.

У полковника в доме, за отсутствием хозяйки и с неустроенным, холостяцким бытом, прислуга особенно не утруждалась. Гостей провели в кабинет хозяина, где было несколько неубранно: книги и бумаги в беспорядке лежали на столе, креслах и стульях и даже на полу. Сам хозяин появился почти тотчас же, извиняясь за беспорядок и неудобства, доставленные гостям. Викентий Дмитриевич, посмеиваясь, охотно извинял Ельского, советуя ему, однако, скорее жениться и обрести, наконец, семейный уют. Владимир Алексеевич ничего не отвечал на это и предложил перейти в гостиную. Гостиная была обставлена официально и чувствовалось, что хозяин тут бывает редко, в отличие от кабинета, в котором, по всей видимости, полковник частенько коротал свободные вечера.

Анна отчаянно кокетничала с князем, делала ему разные вопросы, рассказывала последние сплетни и спрашивала его о новостях. Владимир Алексеевич, улыбаясь, слушал ее, Прасковью Антоновну и Викентия Дмитриевича. Саша же молча сидела в кресле. Она бы, верно, не была так молчалива и невежлива, если б не попался ей на глаза некий листок, приковавший к себе ее особое внимание.

У самого кресла ее на полу лежало письмо, написанное и не отправленное хозяином. Вначале рассеянно скользнула она по нему взглядом, не придав никакого значения, приняв бумажку за мусор. Она даже посетовала про себя на нерадивую прислугу и тут… Тут слова: «милая Александра» бросились ей в глаза.

В единый миг жадным взглядом охватила она письмо. Это было довольно трудно, ибо поднять его она не могла, а мелкие буквы прыгали перед глазами. Сидя в кресле довольно трудно прочесть что-либо, лежащее на полу, хотя и под самыми вашими ногами. Но — любопытство! Оно способно сдвинуть горы.

Любовное признание, выхваченное случайно изумленным взглядом и, возможно, даже наверняка обращенное к ней, повергло Александру в смятение. Чего-чего, а этого она никак не ожидала… Впрочем, может быть, письмо не для нее? Да, верно, не для нее! Она никогда не замечала, чтоб Владимир Алексеевич оказывал бы ей какое-то особое внимание, и, конечно, есть еще некая Александра, к которой князь испытывал столь пылкие чувства. Итак, Александра Егоровна молчала и даже не могла следить за разговором дяди, кузины Анны и Владимира.

Однако Ельской был увлечен именно Александрой, и теперь ее молчание задевало его особенно. Ему чудилось пренебрежение, даже презрение в этом ее гордом молчании. Он решил во что бы то ни стало открыть себе его причину.

— Вам, верно, не нравится здесь, Александра Егоровна? — обратился он к ней, воспользовавшись паузой в разговоре.

Гости пили чай, и в их разговоре появились паузы.

Саша покраснела:

— Нет, отчего же…

— Вы не проронили ни единого слова с того момента, как вошли сюда. Я, право, теряюсь в догадках.

— Верно, Саша, — заметила Прасковья Антоновна. — Ты нынче молчалива более, чем всегда. Владимир Алексеевич прав, что обижается.

— Ну что вы, маменька, — сказала Анна. — Напрасно вы корите сестрицу. Быть может, так принято в деревне? Наверное, так делают визиты среди помещиков: прибыть, молча посидеть и откланяться…

Саша смешалась еще более и все никак не могла найти, что сказать.

— Зря, Анна, ты так плохо думаешь о деревне, — заметил Викентий Дмитриевич. — Это все вздор. Мы с Прасковьей Антоновной имели удовольствие долго жить в деревне, и я хочу тебя уверить, что молчание — это городская привычка. Помещики более разговорчивы, чем господа в столичных гостиных. Да и дамы в деревне вовсе не молчаливы. Полагаю, что племянница моя просто размечталась, как это ей и свойственно. А теперь вы заставили ее краснеть…

— Так каков же ваш приговор, Александра Егоровна, — тихо переспросил Ельской. — Вам тут решительно не нравится?

— Нет, отчего же, — пробормотала Саша.

Она посмотрела на него, вспомнила про письмо, покраснела еще больше и подумала: «Ведь он же мне совсем не нравится… Если это письмо для меня!.. Ах, как неловко…»

— Благодарю вас, — сухо поклонился князь. — Вы очень успокоили меня вашим одобрением.

— Ну полно, Владимир Алексеевич! Теперь нельзя вам обижаться на мою племянницу, — заметил ему Викентий Дмитриевич.

«Нет, не может быть, чтоб я нравилась ему», — Саша опустила голову, стараясь избежать взгляда Ельского, который показался ей таким холодным. «Он вовсе мной не увлечен, он так язвительно сказал мне эту последнюю фразу…»

Тут Сонцовы принялись прощаться с хозяином, приглашая его нынче же или в другой раз на чай. Князь целовал руки дамам, подошел он и к Саше, и тут взгляд Владимира упал на письмо его, лежавшее на полу у самых ног девушки. Он быстро взглянул ей в лицо и по тому, как снова она вспыхнула и спрятала глаза, понял, что Саша прочла его признание. Он побледнел. Ельской никак не предполагал, что это случится — ведь он сам на днях решил выбросить это письмо! Как оно очутилось здесь?