Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 131 из 132



— Все-таки ты меня нашла.

— Я очень хотела. Очень. Скажите санитарам — не надо меня… за черту города.

Выдохнув это, Марсель умолкла. Рядом с Лордом беспокойство стихло — но не исчезло. Сильней стало желание вернуться на праздник и ничего не бояться. Глаза стремились долу — на ковер, к шерсти мирной пантеры, — но вместе с тем неудержимо тянуло еще раз посмотреть на Лорда, и это смешивалось с опасением прогневать его дерзким взглядом. Почему-то Марсель стало стыдно, она показалась себе нескладной, неуместной… чужой.

— Но ты же понимаешь, что в городе тебе нельзя долго гулять.

— Я… спасибо, что позволили мне прийти сюда. Вы очень добры.

— «Прийти» — не значит «остаться». Тебе еще идти и идти, девочка. Непростой путь.

— Да, теперь я знаю. — Она уверенно кивнула. — Я зря согласилась… участвовать в гонке. Я ошиблась. И еще я…

— Если ты знаешь свои промахи, незачем о них вспоминать. Ты свободна. А теперь — идем. — Лорд пригласил ее жестом.

Он поднимался по спиральной лестнице беззвучно, он был реален — и невесом. Марсель шла за ним, наслаждаясь тем, что он — рядом; в какой-то миг она нестерпимо захотела упасть, впиться ногтями в камни и закричать: «Я не уйду отсюда!», но фигура вверху безмолвно звала, и зов был неодолим; это было и повеление правителя города и мира, и призыв абсолютной, надчеловеческой любви, которой веришь всем существом потому, что живешь.

На смотровой площадке фланкирующей башни Андерхольма веял безбрежный ветер; вокруг были лишь солнце и воздух, и мир был раскинут на все стороны — улицы в цветочном убранстве, зеркальные ленты рек, янтарь стен и шоколад крыш. Птицы плавали в вышине.

— Лети, — просто сказал Лорд.

Набравшись решимости, Марсель встала на цыпочки, подняла руки и…

…перестала ощущать камень под ногами.

Она не смотрела ни вниз, ни по сторонам — только вверх, в лазурную бездну, где райской розой цвело ослепительное солнце. Все выше и выше — воля и ветер помогали ей подниматься, и собственный радостный крик сливался с голосами белых птиц.

— Доброго пути, — донеслось вслед. — До встречи.

Эпилог

Россия. Десять лет спустя.

Накануне Владимир позвонил жене:

— Буду часа в четыре, не волнуйся. Хотелось бы с дороги похлебать горячего. Это намек.

— Намек понят, — отозвалась Лариса. — Вовка, будь осторожней, дороги скользкие. Ждем. Я тебя целую.

Он выехал из Йошкар-Олы затемно, в шесть утра; чтоб не дремалось и приятно ехал ось, включил «Notre-Dame de Paris», и зазвучал надрывный голос Славы Петкуна, смягченный любовью к Эсмеральде:

Свет

Озарил мою больную душу.

Нет,

Твой покой я страстью не нарушу…

«Belle» Владимиру чертовски нравилась, и он заставил лазерник крутить сингл раз двадцать. Так, наслаждаясь, миновал он Чебоксары и Лысково и размяться вылез только в Нижнем, проехав Мызинский мост и почти весь город до заправки у поворота на Московское шоссе. Здесь и перекусил, хотя подозрительное кофе «три в одном» с растительными сливками и хот-дог — не еда, а скорей наполнитель, вроде того бария, который язвенники пьют перед рентгеном. С той разницей, что бариевый контраст не ядовит.

На заправке тоже царила «Belle». Страна жила под знаменем «Belle»; куда б ты ни вошел, тебя везде встречал Петкун, и могло показаться, что Квазимодо, Клод Фролло и Феб крадутся за тобой, готовые в любой момент запеть.



Гороховец, Вязники… в городе-тезке он сделал еще одну остановку, а внеплановая, третья, произошла у Ногинска, где его тормознули молодцы в бронежилетах и с автоматами. Разбирательство с ними протекало бы куда быстрей, если бы старший, козырнув, сразу сказал: «Здравствуйте! Двадцать баксов».

— Та-ак… — тянул волынку командир. — Значит, Тхор Владимир Данилович. Шестьдесят четвертого года рождения. Проживаете в Москве, улица Троицкая… Откройте багажник. Это что у вас? иконки вывозим? разверните.

Пес, натасканный на взрывчатку и наркотики, прядал ушами и вздыхал, пыхая паром из влажных ноздрей — в этом «вольво» ему откровенно искать было нечего. Псу было холодно, он иззяб — и борцы с терроризмом тоже одубели, топчась на обочине в такой морозище. Вон, у одного уже нос посинел. Да, прищучил Россию Дед-Карачун, нечего сказать. И Владимира, вышедшего из машины в курточке, прихватило — но он был Тхор, и верно говорил отец Данил: «Нас через колено не согнешь — колено треснет».

Морозцем хотят пронять, чтоб раскошелился. А вот дудки. Не на того наскочили. Деньгами Владимир не бросался никогда — такое правило в роду.

Но показать багаж — пожалуйста. Если по-людски просят, в капот рылом не кладут — можно и развернуть. Гляди, командир, на мои иконы.

Омоновец недоуменно осмотрел рамку побуревшего дерева — в рамке, под треснувшим наискось стеклом, все поле было сплошь заложено желтовато-серыми фотографиями. Женщины, мужчины, старики и старухи, дети — все по-старинному одетые. Красноармеец в папахе с нашитой лентой — фото выцвело, истерлось, изломалось; на знамени, образующем фон, с трудом просматривается — «За власть Советов». Рядом, как в строю, фотографии двоих солдат с пятиконечными звездочками на пилотках — лица немного скуластые, глаза темные, выжидающие.

Лейтенант потер стекло над ними пальцем, убирая полупрозрачное пятно.

— Дядья мои, — коротко пояснил Владимир. — Не вернулись.

— А этот? — Палец сдвинулся на молодого в папахе.

— Дед.

— На память везешь?

— Отсканирую и на сайте выложу. У меня сайт по родословной, чтобы никого не забыть.

— Ну-ну. Проезжай. — Омоновец протянул рамку с фотографиями. Взамен Владимир дал карточку: «„РАПИД“ — запчасти, ремонт и обслуживание иномарок». Как отец скажет: «Приходи ко мне на чай со своими плюшками и сахар не забудь». Клиентов надо ловить всюду.

Отъехав от поста, подумал: «Враг в Москву с востока не войдет! ему лениво от Пекина топать» и достал мобилу:

— Ларик, я на подходе. С боями прошел Ногинск. Как там пельмени?

— Уже на доске отдыхают. Ставлю воду.

— И лучку, лучку в бульон побольше!

На генеалогические розыски Владимира подбил отец Данил. Сам отец родню и родину не очень жаловал вниманием, но если родичи о чем просили — не отказывал и в гости принимал охотно. Мать отцова, бабушка Унай, так у него и жила до самой смерти; она звала Данила настоящим именем — Яруска.

Прослужив сперва начальником станции в Кривандино, а после в министерстве, Данил Элексевич пользовался всем, что положено заслуженным работникам МПС, — у него и болезней столько не было, сколько он санаториев освоил. Что ни отпуск — он туда, поэтому на родину наведывался раз в семь-восемь лет. Однажды, приехав, он заговорил сердито:

— Все-то мы забросили! А вот дядькам твоим в райцентре иностранцы памятник поставили. Из-за тридевять земель приехали, чтоб их почтить. И наградную грамоту прислали — на, читай! Я копию снял.

— Laidemir Thor, — изумившись, Владимир пробирался сквозь незнакомый язык, — героический… сопротивление…

— Правду мать говорила — не пропал он без вести. Видишь, нашелся! Не свои, так чужие отметили. Гордись, Володька — вон до каких краев мы дошли, и нигде себя не уронили.

Позже, за поминальной рюмкой, отец и принялся за укоры:

— Твой бизнес, Вова, — это хорошо. А посмотри на себя — что ты есть без корней? Перекати-поле. Мало ли что кошель полон — а что ты о своем роде-племени знаешь? Скажем, откуда и что значит наша фамилия? Кто были деды, прадеды? Вот ты в честь моего брата Лайдемыра назван — что тебе известно про него? Он был герой, а без нашей памяти — как прахом развеян.

Владимир смолчал, но его зацепило. Не будет так, чтобы отец ему в упрек ставил: «Ты не знаешь».

И он занялся родословной. За плату архивы что угодно предоставят. И тут посыпалось, как шлюз открылся, — Красная армия, белая гвардия, лесник, крестьянин, мельник, пчеловод, мать девятерых детей (на девятом умерла в 36 лет от горячки), Халхин-Гол, Порт-Артур, Калифорния! Файлы росли и множились, пока Владимир не смекнул — пусть и другие поглядят, каков мой род. Древо — ни веточки гнилой, стыдиться нечего.