Имена мертвых

— Угу. Не поздней, чем часов через семь. Холодильник проверил?

— Ждет. Весь инеем покрылся — бр-р-р-р. Меня прямо грусть прохватила — а шеф-то наш стареет!

— Ничего; еще какого-нибудь людоеда обработаем — и он подзарядится.

— Но жизнь не бесконечная! Ты не задумывался, каково нам придется, когда он в ящик сыграет? Давай устроим групповое харакири на могиле сюзерена!..

Приоткрыв рот, Аник прислушался.

— Идет. Сюда. Шаги сердитые. Сейчас нам будет абзац и холокост. Вы о чем думали, когда закладывали этот склеп?! хоть бы сьера Родерика почитали — у него всегда был запасной тайный выход! А тут бежать некуда…

Герц вошел — и в подвале потемнело.

— Аник!

— Да? — Тот приподнял руки с метелкой и совком.

— Я посмотрел телевизионные новости.

— Что-то случилось?

— Убили троих маноанцев в «Азии».

— Боже, какая трагедия!

— Их убил снайпер. Почти с двухсот метров.

— Надо же!

— Из маузера, Аник!

— А я здесь при чем?

— При том, что в радиусе пятисот километров нет такого маэстро, как ты! а стрелки из частей спецназначения маузерами не пользуются!

Аник покаянно свесил голову, а Герц вырастал с каждым словом, наполняясь холодным огнем трезво осмысленного раздражения; видеть его рассерженным было очень боязно. Будет расплата? или гроза пройдет стороной? не угадаешь, вот что тяжелей всего. Жди и терзайся молча.

— Трех месяцев прожить не можешь, чтобы кого-нибудь не укокошить! как маньяк! Когда это кончится?!

— Это я его подговорил, — вымолвил Клейн, шагнув вперед. — Он не хотел, но я настаивал.

— Ты?! Клейн, я от тебя не ожидал такого!

— Дело в сыне дона Оливейра, — поспешил прикрыть друга Аник. — Эта история с Васта Алегре тянется — вспомните, шеф, мы вам докладывали про девчонку из квартиры Долорес. Она была на асьенде в заложниках и… мы ей дали убежать.

— Я ее отпустил, — сознался Клейн.

— Жалостливый, — Аник кивнул на Клейна, как бы поясняя: «Ну что с него взять?..» — Рядом с ней стоял, облучил малютку, ей в память и врезалось. Но отпустил не он, а комиссар де Кордова, сказал: «Бегите».

— Почему во множественном числе?

— Их было шестеро, — припомнил Клейн.

— Вот, а у дона Антонио был сын — такая же, должно быть, гадина. И у него взыграло через десять лет, что папа неотмщенный! Или ему попенял кто папой, стыдно стало. Принялся шарить, как-то вышел на эту Ану-Марию — а она как раз с нами пересеклась. Так бы и до нас докопался.

— И мы решили это обрубить, — закончил Клейн.

— Мы там все трудились — пот ручьем, — Аник продолжал оправдывать давнюю оплошность. — Устали, вымотались. На детей рука не поднималась… Сакко Оливейра мог бы и не лезть к нам в гости. Другой бы, умный, понял, что после такого представления на бис не вызывают, а его, видите ли, все жаба гнетет — даже на толчке сидит и думает: «И кто же замочил маво любимого папашу?»…

— Может, ты перестанешь упражняться в остроумии? — Герцу почему-то неприятно было слушать намеки на себя.

— Все. Я молчу.

— Насколько чисто это сделано?

— Концы попрятаны, и черт не сыщет. Шеф, неужели вы в нас сомневаетесь?! когда мы вас подводили?

— В следующий раз…

— Доложим раньше, чем начнем. Слово даю!

— Профессор, — вмешался Клейн, — девушка сказала… В сельве нам поклоняются, как святым. Имена нам придумали — Пламенный, Железный и Кровавый. Нас колдун из племени шонко загодя во сне увидел.

— Сильный был колдунище, должно быть, — задним числом похвалил старика Аник.

— И еще. В Маноа, в том районе, все считают, что дона Антонио уволок в пекло сам Рогатый, за великие грехи. А мы как бы исполняли приговор. У Сакко Оливейра неприятности — все думают, что Оливейра прокляты. Правда, заранее не узнаешь, как что отзовется…

— Поклоняются?.. — задумчиво переспросил Герц. — Занятно. Проконтролируйте эту девицу. Что касается сеньора Сакко… я приму меры. Где Мартина?

— Крутится на дискотеке. По данным локации, заряд и маркер — в «Арсенале». Обещала прийти в полвосьмого, но… — Аник пожал плечами, — Время подходит, а она в нашу сторону не только не смещается, но, кажется, и не глядит. Пора бы…

— Приберетесь — и готовьтесь взять ее оттуда. Если она слишком долго задержится — начнется критическая централизация заряда в чакрах; нельзя допустить, чтобы она ТАК закончила цикл.

Поднявшись в кабинет, Герц хорошенько поразмыслил, сел за компьютер, набрал и распечатал короткий текст:

Многоуважаемый сеньор Сакко!

Если Вы еще раз побеспокоите Меня, Я нанесу Вам ответный визит, и род Оливейра угаснет.

Искренне Ваш — Рогатый.

Это можно будет отправить авиапочтой из любой соседней страны. Нежелательно, чтобы на конверте стоял штемпель Дьенна.

20.09.

Марсель оставалось жить 346 минут.

*

Сумерки, как часто бывает поздней осенью, сгустились быстро и незаметно. Людвик долго не включал свет, наблюдая, как комнату заполняет тьма. Глаза привыкли к потемкам, и Людвик видел очертания предметов в зыбком сером мареве, как во сне. Порой он смыкал веки и спустя длительное время раскрывал их вновь. Иногда ему казалось, что он и впрямь засыпал, и мягкая тишина вокруг незаметно перетекала в теплую истому безвременья.

После визита к Герцу многое прояснилось, дурман раздражения рассеялся, и Людвик начал мыслить более ясно и здраво.

Сказанного не воротишь, сделанного — тем более.

Давал о себе знать голод, жажда сушила рот, но вставать не хотелось, и Людвик, помня о том, как длинны бывают осенние вечера и как обманчиво тянется время, заставил себя подняться. Выспишься раньше срока, а потом всю ночь будешь моргать вытаращенными глазами, как сова.

Дойдя до кухни, Людвик понял, что устал; хотелось снова лечь в кровать, в нагретые подушки, и лежать без движения. С недовольством он оглядел содержимое холодильника: хотя и надо поесть, но ничто не нравилось Людвику, опять к горлу подступила легкая волна тошноты. Выпив сока, Людвик прошел в спальню. Явь почти не отличалась от странного навеянного сна — тоскливая, тянущаяся, как этот бесконечный день, бессмысленная.

Голову стоячей водой заливала дремота, веки опять опускались, но что-то тревожило, волновало.

Тишина. Тишина в доме. В его спокойствии, в его бездействии тишина уплотнялась, обступала со всех сторон, отдавалась неясным гулом на улице, за окном, шорохом в коридоре, ударами капель об эмаль раковины, заставляла прислушиваться, настороженно поднимать голову, чего-то ждать.

Долго я веселился в неведенье сладком

и гордился удачей своей и достатком.

Долго я веселился. Мне все были рады,

и желанья мои не встречали преграды.

Долго я веселился. Мне жизнь улыбалась.

Все прошло. На губах только горечь осталась.

Настало время подводить итоги.

Вчера черная пустота небытия опрокинула и охватила его. На время. Инъекция сильнодействующего средства показала, как хрупок этот мир, как тонка и ненадежна связь сознания с бытием. Сколько времени он пробыл в этом густом, насильственном сне, что произошло за это время? Многое… Он понял, что достаточно минуты, болезни, травмы, несчастного случая — и его, Людвика Фальта, не станет. Свет просто погаснет, чтобы никогда не вспыхнуть вновь, сознание исчезнет в надвигающейся тьме и — ничего, пустота. Ни мысли, ни движения, ни звука. Тишина. Что он оставит после себя? Имущество поделят родственники, научные работы истлеют в библиотеке… Марсель вернулась, но другая, чужая…

Время нельзя повернуть вспять. Стрелки на часах идут только в одну сторону. Кто вспомнит о тебе через сто, двести лет?

Тишина каменела, стук сердца отдавался в ушах. Оно пульсировало, разрасталось, наполняло собой весь дом. Сердце — часы нашего организма, его стук отсчитывает горе и радость, встречи и расставания, победы и неудачи; эти часы всегда с нами, стоит им остановиться, прекратить ход — и время исчезнет навсегда, навеки.