Страница 2 из 2
– Так что-ж, – решил однажды Эдик, – можно временно заняться и этим. – Заказов на плакаты в тот момент не было, но друзья свели его с начальником отдела кадров какого-то завода, готовившегося к заводскому юбилею. Кадровик был бывший военный. Его воображение не улетало за пределы солдатских будней, и он попросил нарисовать Ленина на танке, произносящим свою знаменитую речь по приезде в Россию из эмиграции. Кадровик, однако, посоветовал внести что-нибудь новое в этот сюжет, и Эдик это новое внес. Он нарисовал Ленина стоящим на военной машине, выглядевшей чем-то между Т-34 и «Центурион». Ленин был, конечно, в кепке, и странно размахивал рукой. Начальник отдела кадров вначале сомлел, увидев это произведение. Он разгневался, разнервничался, но вскоре успокоился и попросил переместить Ленина на более архаическую машину, что Эдик и сделал, предварительно ознакомившись с видом бронемашин начала двадцатого века. Начальнику перемена техники понравилась, но он обнаружил, что у Ленина слишком широко открыт рот.
– В конце концов, – заметил кадровик, – Ленин был интеллигентный человек. Не мог он орать, как базарная торговка.
Эдик унес злополучную картину на переделку, пропил весь аванс и закрыл Ленину рот. Кадровик, увидев перемену, удивился: какая может быть речь, если рот закрыт? Нужно его немного открыть. Да и взгляд у него какой-то ехидный, сощурился, как чучмек. Эдик попросил еще немного денег вперед и в порыве пьяного расстройства выбросил картину на помойку. На этом его этап коммунистического творчества закончился и он уже совсем было приготовился к голодной смерти, как вдруг случай круто изменил всю его жизнь. Один из художников пригласил его помочь расписывать церковь. Эдик с удовольствием согласился. Он быстро освоил технику, увлекся работой, и вскоре стал нарасхват. Он ездил по всей России и практически не появлялся в нашем городе. Я давно уже потерял его след и редко о нем вспоминал. И вот, такая встреча!
Вечером я пришел по указанному адресу и застал Эдика уже изрядно подвыпившим и веселым.
– Проходи, проходи, друг ситный, – громко заговорил он, не то обнимая, не то подталкивая меня в спину. – Сейчас я тебя кое с кем познакомлю тут, тебе может интересно будет. – Я очутился в просторной комнате, очень хорошо обставленной, посреди которой стоял стол, загруженный едой и бутылками. За столом сидел человек с аккуратно постриженной бородой, седой и заметно полысевший. Он приветливо и спокойно улыбался, и хоть был навеселе, но вполне владел собой, поднялся ко мне навстречу, и представился, уверенно протягивая руку: – Арсений Тимофеевич. – Это было чересчур формально: друзья Эдика обычно называли друг друга просто по уменьшительным именам, как в детстве, даже если им было за пятьдесят; Юрка, Генка, Петька. Мне это не нравилось, особенно после того как я закончил институт и попал в среду, где панибратство считалось дурным тоном. Но что поделаешь? Богему не переделать, ее нужно принимать такой, какая она есть.
– А это – Гришка, – представил меня Эдик, не дав мне возможности сделать это самому. – Мой друг детства, – пояснил он, как будто этот простой факт оправдывал переход к его обычной манере. – Его мать, – продолжал он, – всегда меня кормила, когда я приходил в гости. Это единственное, что спасало меня от голодной смерти. Я иногда ел по полтора часа, не останавливаясь. Эта добрая женщина всегда удивлялась, как это может столько войти в одного человека. Ее неосведомленность легко объяснима: я был единственный художник, которого она знала лично. Бьюсь об заклад, что Гоген и Моне тоже много ели в период становления их творчества, если, конечно, выпадал случай.
– Ты не меняешься Эдик, – заметил я. – И, как я вижу, содержание алкоголя в твоей крови не меняется с тех пор, как тебе исполнилось шестнадцать лет.
– Гришка говорит витиевато, – пояснил Эдик, обращаясь к Арсению Тимофеевичу. – Он ведь журналист и писатель, а у писателей это нормально, как и у вас, церковников. – Я украдкой кинул взгляд на Арсения Тимофеевича, пытаясь разглядеть в нем приметы служителя культа.
– Не пытайся так просто определить в нем батюшку, – предупредил меня Эдик, разливая старку в красивые хрустальные рюмки. И как это он заметил мое любопытство, пьянь такая?
– Вы – служитель церкви? – спросил я, как бы между прочим.
– В некотором роде, – ответил Арсений Тимофеевич. – Я занимаюсь только административными делами, хоть и заканчивал духовную семинарию в Загорске. Давненько это было. Мне порекомендовали Эдуарда как художника, чтобы расписать новую церковь. Его и пригласил к себе, чтобы договориться.
– Представляешь, – вмешался в разговор Эдик, – церковь то находится в нашем городе! Скоро туда поеду, работа там надолго. Часто будем видеться, во погуляем! – Перспектива участвовать в его беспрерывных гулянках меня не очень радовала, и я неопределенно хмыкнул.
– Арсений – славный мужик, – не прекращал свою болтовню Эдик. – Я подозреваю, что он атеист. И пьет, как пьют только художники и музыканты. Тебе, как человеку склонному к письму, будет интересно с ним поговорить. Помнишь случай, когда убили несколько человек в семье, собиравшей деньги на новую церковь? Так вот, собрали таки деньги на нее в течение многих лет, и сейчас, наконец, отстроили. Мне ее и расписывать. Давай, Арсений, еще по одной с нами. – Мы снова выпили и, как водится на Руси, стали сразу приятелями, готовыми целый вечер говорить по душам и поведать друг другу самые сокровенные тайны и печали своей души.
– Я помню, страшные события были связаны со сбором денег на эту церковь, – сказал я, обращаясь к Арсению Тимофеевичу. – Все газеты об этом писали. Так, вроде бы, денег и не нашли. Хотя убийцу все-таки поймали и судили, как я помню. Какой отвратительной тварью надо быть, чтобы грабить деньги, предназначенные для церкви! Этот негодяй вполне заслужил расстрел. – Арсений Тимофеевич вдруг нахмурился и потянулся к бутылке. Тут мне показалось, что я сделал не деликатное замечание и заставил себя немного протрезветь.
– Не судите, да не судимы будете, – ответил на мое замечание Арсений Тимофеевич, что меня очень удивило. Я ожидал что угодно, только не такое оголтелое всепрощение.
– Потому что часто нам не дано знать все для того, чтобы судить, – добавил он, и эти слова сильно подстегнули мое любопытство. Тут Эдик поменял тему разговора, перейдя к обсуждению мирских дел и воспоминаний юности, а потом так опьянел, что соскользнул со стула и отправился спать восвояси.
– Неужели вы готовы простить такого преступника, как тот, что убил семью из-за церковных денег? – спросил я Арсения Тимофеевича, предполагая, что уровень его опьянения позволяет начать более откровенный разговор. Арсений Тимофеевич внимательно на меня посмотрел, как будто хотел спросить: А твое какое дело? Но вместо этого он задал другой вопрос: – В вас говорит любопытство писателя или просто обывателя?
– Я не верю, что существует особое любопытство писателя, – ответил я. – По моему, очень трудно составить связную историю из конкретных событий. Слишком много нужно совпадений, чтобы в них был какой-то философский смысл и последовательность. Наверное, такое любопытство существует у тех, кто хочет что-нибудь написать, но не знает что, а поскольку воображения на выдумку не хватает, писатель пытается найти сюжет в жизни. Кстати, у некоторых это неплохо получается, я имею в виду, их произведения интересно читать, но это, как правило, не художественное произведение. Так что у меня, Арсений Тимофеевич, любопытство обывателя.
– Вы ошибаетесь, Григорий, насчет сюжета, составленного из конкретных событий, – сказал Арсений Тимофеевич задумчиво. – Если бы вы присутствовали на исповедях, вы бы такое услышали, что никакая фантазия художника не в силах придумать. И вы бы обнаружили, что во многих конкретных событиях есть, как вы говорите, цепь случайностей и философский смысл.
– Почему же тогда нет ни одного священника, который бы написал хорошую новеллу? – спросил я. Почему священники не наводняют литературу своими рассказами?
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.