Страница 22 из 172
— На Алексея Викуловича произвело гнетущее впечатление ограбление Патриаршей ризницы, — продолжал Мансфельд-Полевой. — Он опасается, что подобное же может произойти и с его особняком. Для русской культуры было бы трагедией, если бы бесценные сокровища Морозова оказались в руках уголовников. Вы согласны со мной?
Что ж, в этом вопросе у председателя Комиссии не было никаких разногласий с бывшим чиновником дворцового управления. Действительно, собрания Морозова представляли значительную художественную ценность. Но Комиссия не всесильна, а обстановка в городе оставляет желать лучшего.
— Вы знаете положение в Москве не хуже меня. К сожалению, мы сейчас не имеем возможности гарантировать охрану частных коллекций.
— Алексей Викулович на это и не рассчитывает, — брякнул несуществующей рыцарской шпорой Мансфельд, и его незначительная физиономия сразу же приобрела поразительное сходство с портретом его доблестного предка.
— На что же он тогда рассчитывает, позвольте полюбопытствовать?
Мансфельд помолчал, словно собираясь с мыслями, и спросил:
— Если бы собрания господина Морозова стали собственностью новой власти, вы бы обеспечили их сохранность?
— Надеюсь. Во всяком случае мы бы приложили к этому все свои силы.
— Алексей Викулович, — торжественно сказал Мансфельд, — просил передать вам, что он готов подарить Советской власти все свои собрания.
— Щедрый дар. Но что он хочет взамен? — спросил председатель Комиссии, который всегда и во всем был реалистом.
— Очень немногого.
— А все же?
— Алексей Викулович хочет лишь получить на свой особняк охранную грамоту и рассчитывает, что его назначат пожизненным хранителем собранных им коллекций. Согласитесь, что это не так уж много за художественные ценности стоимостью в несколько миллионов рублей.
— Согласен, — весело сказал председатель Комиссии. — Передайте господину Морозову, что его условия нас устраивают. Советская власть с благодарностью готова принять его дар. Завтра наши товарищи из Комиссии ознакомятся на месте с коллекциями, и мы выпишем ему охранную грамоту. Что же касается жалованья пожизненного хранителя, то, боюсь, что господин Морозов на многое рассчитывать не сможет…
— Это не существенно. Пока Алексей Викулович вполне может сам себя прокормить.
— Это меня радует, — сказал председатель Комиссии.
В охранной грамоте, которую вскоре получил Морозов, было написано:
“Сим удостоверяется, что дом гражданина Российской Советской Федеративной Социалистической Республики А.В.Морозова вместе со всеми находящимися в нем произведениями искусств, переданными вышеуказанным гражданином в дар Советской власти, состоит под особой охраной Московской комиссии по охране памятников искусства и старины Московского Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов.
Означенный дом никаким уплотнениям и реквизициям не подлежит, равно как и имеющиеся в нем предметы не могут быть изъяты без ведома и согласия Московской комиссии по охране памятников искусства и старины”.
Вслед за Алексеем Морозовым в Московский Совдеп в сопровождении все того же Мансфельда-Полевого пришли Дмитрий Иванович Щукин, владелец великолепной пинакотеки, в которой были Ватто, Буше, Лоуренс, Рейсдаль, Брейгель, Гойен, Терборх, Кранах; Илья Семенович Остроухов, чей особняк в Трубниковском переулке украшали холсты и рисунки Репина, Сурикова, Брюллова, Венецианова, Левицкого и Кипренского; известные ценители импрессионистов и постимпрессионистов Иван Абрамович Морозов и Сергей Иванович Щукин, в чьих особняках на Пречистенке и в Большом Знаменском переулке хранились лучшие в Европе собрания картин Ван Гога, Сезанна, Матисса, Гогена, Ренуара, Моне, Дега, Писсарро, Сислея и Пикассо.
Так, по выражению злоязычного заместителя председателя Совета милиции Леонида Борисовича Косачевского, началось всеобщее братание коллекционеров с Советской властью.
Обычно выдаче охранной грамоты предшествовало тщательное ознакомление с коллекцией, ее оценка. В особняк направлялись эксперты Московской комиссии по охране памятников искусства и старины, которых обязательно сопровождал представитель Совета милиции, ибо председатель Комиссии, человек здравомыслящий и прекрасно разбирающийся в обстановке, исходил из того, что без деятельного участия милиции охранная грамота легко может превратиться в филькину грамоту. Что поделаешь, в то бурное, неустроенное время, когда Советская власть только укрепляла свои позиции, наводя железной рукой порядок, к различным бумагам — будь то грамоты, мандаты или обращения — относились без особого уважения, сила же по-прежнему пользовалась должным авторитетом. За милицией, которая являлась одним из вооруженных отрядов пролетарской диктатуры, была сила. Это все хорошо почувствовали во время облав, которые проводились на Сухаревке, Масловке и Хитровом рынке.
Чаще всего представителем Совета милиции, к которому обращался в подобных случаях председатель Московской комиссии по охране памятников искусства и старины, был Косачевский. Возможно, так повелось потому, что именно Косачевский и никто иной организовывал охрану художественных сокровищ, привезенных в Москву из Эрмитажа, Александро-Невской лавры, Аничкова дворца, Конюшенного ведомства, Гофмаршальской части и Петергофа. Возможно, тут были и другие причины. Например, личные симпатии председателя Комиссии, на которого Косачевский, занимавшийся тогда расследованием ограбления Патриаршей ризницы, при первом же знакомстве произвел, как личность, весьма сильное впечатление. Но как бы то ни было, а телефонограммы Комиссии по охране памятников искусства и старины на имя Косачевского стали в Совете милиции обычным явлением. Не удалось Косачевскому скрыться от этих телефонограмм и тогда, когда он вынужден был в интересах дела перебраться в помещение Московской уголовно-розыскной милиции.
Участие в деятельности Комиссии по охране памятников искусства и старины требовало времени, того самого свободного времени, которого у Косачевского никогда не было. Поэтому настойчивые телефонограммы раздражали заместителя председателя Совета милиции.
Вот и сейчас лежащее на столе приглашение принять участие в ознакомлении с восточным собранием некоего Бурлак-Стрельцова (ковры, бронза, живопись, слоновая кость, керамика, фарфор) никаких добрых чувств у него не вызывало. Как раз на это время был назначен допрос одного из основных свидетелей по делу об ограблении Патриаршей ризницы, а Косачевский хотел обязательно присутствовать на этом допросе, который мог дать весьма любопытные сведения. И вот — очередная телефонограмма. Ни к чему. Совсем ни к чему. В конце концов, в Совете милиции девять человек. Почему именно он, Косачевский, должен тратить время на Комиссию по охране памятников искусства и старины?
Вполне возможно, что на этот раз телефонограмма из Комиссии не возымела бы никакого действия, если бы рядом с ней не оказалась короткая записка: “Дорогой Леонид Борисович! Дважды заезжал к Вам, но так и не смог застать. Понимаю: дела, дела и опять дела. А все-таки льщу себя надеждой, что встретимся. Не напрасно? У меня крайне важные новости. Уверен, что они и Вас заинтересуют, хотя во всем, что имеет к Вам касательство, я не бываю убежден. Вы для меня загадка, тайна за семью печатями. И тем не менее жажду с Вами поделиться. Уж сделайте милость, не откажите, дайте мне такую возможность. Хорошо? Рассчитываю увидеть Вас у Бурлак-Стрельцова. Там и поговорим. До встречи. Всегда Ваш покорный слуга А. Бонэ”.
Автору записки Косачевский ни в чем отказать не мог. А точнее: почти ни в чем.
Ну что ж, пусть допрос снимут без него. Осмотр собрания Бурлак-Стрельцова, которое становится собственностью народа, тоже дело. Кстати, Бонэ что-то ему в свое время рассказывал и о Бурлак-Стрельцове, и о его собрании.
Александр Яковлевич Бонэ был слабостью Косачевского, или, как он сам выражался, его привычкой.
Привычку под именем “Бонэ” Косачевский приобрел незадолго до войны 1914 года, после побега из Тобольской ссылки, когда, отсидевшись некоторое время в одном из скитов валаамского Преображенского монастыря, оказался на нелегальном положении в Москве — без паспорта, без надежной конспиративной квартиры и без каких-либо перспектив приобрести то и другое.