Страница 92 из 153
А я? Имею я моральное право вот так же с достоинством оставлять свои следы на умытом, еще не успевшем запылиться, асфальте? Они — созидатели, а у тебя после пятиминутной работы молотком на ладони вскакивает волдырь. Готовых ответов, конечно, сколько угодно. Милиция охраняет от преступных посягательств созданные рабочими руками ценности и даже нечто неизмеримо большее: жизнь, здоровье, достоинство. Но в это утро мне хотелось не только охранять, но, главным образом, созидать, и я мысленно назвал себя рабочим социалистического правопорядка.
Назвавшись так, я вдруг почувствовал, что эти люди, к чьей семье я только что приобщился, могут спросить с меня и за все наши промахи и недостатки. Готов ли я к такой ответственности? Как я ненавидел в эту минуту головотяпов и взяточников, беспринципных подхалимов и держиморд, которым удается иной раз напялить на себя мундир милиции и за которых я должен отвечать!
Как я ненавидел? Наверно, так, как можно ненавидеть, невыспавшись и натощак.
На автобусной остановке “Общежитие” людей еще мало: до комбината езды минут десять, а на часах — начало восьмого. Придется подождать, зато не разминусь, как вчера. С этим парнем меня познакомила работа в исправительно-трудовой колонии. Со студенческой скамьи я отправился туда, хотя были возможности получше. Тогда мне просто хотелось заглянуть за последнюю страничку детектива, ведь любой из них заканчивается изобличением преступника, а что потом? Теперь я убежден, что оперативники, следователи, судьи и адвокаты должны начинать работу там. Это вооружит их знанием тех, кого они будут потом преследовать или защищать.
Парень был осужден за… Впрочем, какое это теперь имеет значение? Прошлое пусть остается в прошлом. Я что-то для него сделал, уж и не помню что. Скорее всего, просто поступил справедливо, а там это ой как ценится. Я не могу точно объяснить, почему воры, расхитители, хулиганы, попав туда, обретают прямо-таки обостренное чутье к справедливости, но могу поручиться, что это именно так. Помню, один почти до слез обиделся, когда его, действительно по ошибке, обвинили в незначительном проступке. А ведь раньше он совершил пакость, не шедшую ни в какое сравнение с нашей ошибкой. “Так то ж я, за это и посадили”, — заявил он, уверенный в непоколебимости своей логики. И, пожалуй, она верна — логика правонарушителей. “Ты поставлен сюда государством и обязан быть справедливым по характеру самой своей службы”. Что-то вроде этого, наверное.
Ага, мой парень вышел из общежития.
Мы случайно встретились месяца полтора назад, и первое, что бросилось в глаза, — походка. Она не имела ничего общего с той, которая была там. Мне было, конечно, приятно, что забыв о прошлом, он не забыл меня. Даже настоял, чтобы я записал номер комнаты и телефон общежития: вдруг понадобится его помощь. Теперь она действительно понадобилась.
Я перешел улицу, и он заметил меня.
— Я вас вчера не дождался и на всякий случай оставил записку.
— Опоздал — сам виноват, не мог же ты меня ждать весь день.
— Если б знал наверняка, что придете, ждал бы.
Это мне понравилось, и все-таки перейти сразу к интересовавшим меня вопросам не так-то просто, а “темнить” не хотелось — парень мог обидеться.
— Провожу тебя немного, не возражаешь?
Мы пошли рядом, и тут он сам неожиданно помог мне:
— Домушника-то поймали… Видать, из приезжих?
— Из приезжих. — И, наконец решившись, спрашиваю: — Ты прачку вашу знаешь?
— Кто ж Валю в общежитии не знает? Только не подумайте чего такого. Поначалу ребята к ней, конечно, лезли, хоть и в возрасте, а лицом приятная, фигуристая, да она всех поотшивала, не криком-шумом, а добром, по-хорошему. Валя — женщина правильная, а работает, словно мать выстирала и без всякой корысти, ни копейки без квитанции не возьмет. Некоторые ее за это ушибленной считают, мол, как можно за восемьдесят рублей ишачить, а у ней просто выкройка такая, ведь получают люди и поболе, а хапнуть все равно норовят.
— Вот и отлично. Твое мнение о Вале совпало с моим.
Я сказал это не без умысла, но вполне искренне. Действительно, радостно узнать о человеке, даже едва знакомом, хорошее, и неправильно представление, будто милиция имеет дело преимущественно с плохими людьми. По роду своей работы мы действительно чаще встречаемся с плохим в людях, но это не одно и то же. А умысел заключался в том, чтобы мой интерес к Вале не вызвал настороженности, будто милиция ее в чем-то подозревает.
— У меня к тебе просьба. Я должен знать, с кем общается она вне работы. Даю честное слово, что это в ее интересах.
— Я верю, — сказал он. — Только тут и узнавать нечего, с Гандрюшкиным она женихается, со сторожем нашим, на полном серьезе. Дура баба. Уж она его ухоживает, лентяя. Даже барахло его персонально вручную гладит.
Так вот почему сердито сплюнул комендант на мой вопрос о Валином замужестве.
У меня в груди что-то ёкнуло и оборвалось. Так бывает, когда самолет ночью с девятикилометровой высоты сползает на посадку, и кажется, ни за что на свете не разыскать ему затерянного в бескрайнем пространстве аэродрома, как вдруг толчок, и он уже катится по надежному бетону.
— Это какой Гандрюшкин, Василь Захарыч? — уточняю я.
— Не-ет… этого Михаилом Евлентьевичем, а ребята так просто Мишкой зовут. И до самой смерти своей Мишкой останется, потому что труха — не человек.
— Чем же он Вале тогда приглянулся?
— Да кто знает, по каким приметам она его оценила. Аккуратный он и чистенький, как мухомор после дождя. Одеколон употребляет. Судьбой обижен, потому как детки родные бросили. Он об этом всем и каждому рассказывает, а потом в глаза платком потычет и такое на физиономии изобразит, ни в жизнь не догадаться, что деток этих он уж лет пять как липок обдирает: целую бухгалтерию завел, кто сколько ему присылать должен, словно не отец, а фининспектор какой.
“Детки тоже хороши”, — подумал я и еще подумал, что мне повезло: парень оказался на редкость наблюдательным.
— Еще он слабым здоровьем хвастать любит: мол, трагедия семейная подорвала его организм, иначе не сидел бы теперь под лестницей. Тут он снова лезет за платком, потому что и сам не знает, чем бы таким мог заниматься.
Ай да парень! Я живо представил себе большие Валины глаза, доверчиво впитывающие “трагизм” Гандрюшкина, глаза доброго кенгуру из детской книжки. Но эта картина быстро сменяется в моем воображении другой: Валя говорит о своих клиентах, пересказывает услышанное от них, по-женски, со всеми подробностями и мелочами, а этот прохвост жадно ловит каждое слово и задыхается от зависти к чужой, недоступной для него жизни среди дорогих и красивых вещей, с поездками на курорты и за границу и запоминает внешние приметы заманчивого мира материальной обеспеченности. Какая уж там радость труда, он привык испытывать одну радость — потребления. Но ведь ее тоже надо заработать, а он желает получить все, не вылезая из-под лестницы. И он совсем не оригинален, разве только лестницы бывают разные. А потом… потом появляется Мамонов, мало ли откуда они могли быть знакомы.
Парень украдкой посмотрел на часы.
— Извини, что не вовремя пристал. Последний вопрос, и сядешь в автобус, иначе влетит за опоздание. Когда работает Гандрюшкин?
— Сейчас заступает, с восьми.
Последний вопрос я задал на всякий случай, еще не имея никаких определенных намерений, просто мне нужно было знать, где в ближайшие сутки будет находиться Гандрюшкин.
Я шел назад к общежитию, невольно убыстряя шаги, каждый нерв, казалось, вибрировал, требуя действия сейчас, сию минуту. Так напрягается хлебнувший ветра парусник после изнурительного штиля.
Однако, помимо парусов, имеются, к счастью, компас и капитан. Когда позади осталось три квартала и я чуть было по инерции не влетел в общежитие, последовала команда зарифить паруса, сесть в автобус и ехать в горотдел. И это было самым разумным. Во-первых, мое логическое построение: клиенты — Валя — Гандрюшкин — Мамонов — потерпевшие — нуждалось в фактической проверке. Нельзя так, за здорово живешь, явиться с обыском к этому мухомору на том основании, что он — личность общественно непривлекательная и мог быть соучастником краж. От понятия “мог быть” до “был” огромная дистанция, и мы должны убедиться, прошел ли он ее. Во-вторых, Гандрюшкин уже наверняка знал о поимке Мамонова, и если он — преступник, то постарался избавиться от опасных улик, либо хорошенько спрятать их. Есть немаловажное обстоятельство: сумма денег, обнаруженная у Мамонова, немногим меньше украденной в целом у потерпевших. Значит, вещи и ценности ко времени последней кражи еще не были проданы. Нельзя же допустить, чтобы между компаньонами существовал кабальный для Мамонова договор, по которому все они доставались Гандрюшкину, — роль первой скрипки не для него. Скорее всего, Мамонов вообще не докладывал ему о наличных, а основную добычу они намеревались разделить пополам. Следовательно, для продажи всех этих колец, ложек и отрезов в распоряжении Гандрюшкина имелось два неполных дня, срок слишком маленький, чтобы найти подходящего покупателя. Значит, спрятал в надежде, что Мамонову выдавать его нет смысла. Прошло два дня, и эта надежда превратилась в уверенность. Теперь вообще торопиться незачем, и распродажей он займется потом, когда все успокоится. Спрятал он, конечно, хорошенько, но ведь и мы будем искать как следует.