Мудрая кровь

Их руки, с ярко-красными стрелами ногтей, отдыхали на столе. Хейз вытер руку о скатерть. Шляпу он снимать не стал. Девушки уже поужинали и теперь курили. Когда он сел, они замолчали. Он указал в меню первое, что попалось на глаза; официант, склонившись над ним, сказал: «Запиши это, сынок», — и подмигнул его соседке; та фыркнула. Хейз записал заказ, и официант ушел. Хейз сидел угрюмый и напряженный, уткнувшись взглядом в шею девушки напротив. Через равные промежутки времени ее рука с сигаретой проплывала мимо шеи вверх, исчезала из виду, потом снова появлялась, опускалась на стол, и секунду спустя струя дыма летела ему в лицо. После того как дым окутал его в третий или четвертый раз, Хейз поднял взгляд. У девушки было нахальное выражение лица, маленькие глазки впились прямо в него.

— Если и ваши грехи искуплены, — сказал он ей, — тогда мне не нужно искупления.

Он отвернулся к окну. Сквозь его бледное отражение проносилась темная пустота. С ревом пролетел товарный состав, рассекая тьму, и одна из девушек рассмеялась.

— Думаете, я верю в Иисуса? — Хейз наклонился к ней и продолжал, точно задыхаясь: — Я б не поверил, даже если бы Он существовал. Даже если бы Он ехал сейчас в этом поезде.

— А кто сказал, что вы обязаны в Него верить? — поинтересовалась она с ядовитым акцентом восточного побережья.

Он откинулся на спинку стула.

Официант принес ужин. Сначала Хейз ел медленно, но затем ускорил темп, а девушка, не отрываясь, смотрела, как перекатываются желваки на его скулах. Это было блюдо из яиц и печенки. Он съел все, выпил кофе и достал деньги. Официант заметил, но со счетом не подошел. Каждый раз, проходя мимо их стола, он подмигивал девушке и пялился на Хейза. Миссис Хичкок и ее соседка уже поужинали и ушли. В конце концов официант принес счет. Хейз сунул ему в руку деньги и, быстро протиснувшись мимо, вышел из ресторана.

Он постоял в тамбуре, где воздух был посвежее, скрутил сигарету. Из одного вагона в другой прошел проводник.

— Эй, Паррум, — позвал Хейз. Проводник не остановился.

Хейз пошел за ним. Постели были уже разобраны. На вокзале в Мэлси кассир продал ему спальное место, сказав, что иначе придется всю ночь сидеть; полка была верхняя. Хейз подошел к ней, сбросил рюкзак и сходил в туалет приготовиться ко сну. Он объелся и хотел поскорее лечь. Лучше лежать и смотреть, как в окне проносятся темные дали. Табличка извещала, что нужно вызвать проводника, чтобы он устроил пассажира на верхней полке. Он закинул рюкзак наверх и пошел искать проводника. В одном конце вагона он его не нашел и отправился в противоположный. Свернув за угол, Хейз врезался во что-то рыхлое и розовое — оно ахнуло и пробормотало: «Какой неуклюжий!» То была миссис Хичкок в розовом капоре, ее волосы были завязаны в пучки. Она смотрела на него, прищурившись, почти закрыв глаза. Пучки волос торчали по сторонам, точно темные поганки. Она хотела пропустить его, а он — ее, и они никак не могли разойтись. Ее лицо побагровело — осталось лишь несколько белых пятнышек. Наконец она застыла на месте: «Да что с вами такое?» Хейз проскользнул мимо, помчался по проходу и врезался в проводника — тот упал.

— Уложи-ка меня спать, Паррум, — сказал Хейз.

Проводник поднялся, побрел, шатаясь, по вагону, минуту спустя приковылял обратно с лесенкой. Хейз посмотрел, как проводник прилаживает лестницу, и полез на полку. Но, не добравшись доверху, обернулся:

— Я тебя помню. Твой отец — черномазый Кэш Паррум. Ты не можешь туда вернуться — и никто не может, даже если б кто и захотел.

— Я из Чикаго,— раздраженно ответил проводник.— Я не

— Кэш умер,— сказал Хейз,— Подцепил холеру от свиньи. Рот проводника дернулся.

— Мой отец служил на железной дороге.

Хейз рассмеялся. Проводник внезапно выдернул лестницу с такой силой, что Хейзу пришлось вцепиться в одеяло, чтобы не свалиться с полки. Несколько минут после ухода проводника он лежал на животе не шевелясь. Потом повернулся, нашарил выключатель и огляделся. Окна не было. Он был зажат в тесном пространстве — только узкая щелка над занавеской. Крышка полки была низкой и изогнутой; Хейз заметил, что она не полностью закрыта и словно опускается вниз. Он немного полежал не двигаясь. В горле застряло что-то, похожее на губку с яичным привкусом, но он боялся пошевелиться, опасаясь, что тогда крышка тоже сдвинется с места. Он решил выключить свет. Не поворачиваясь, нашарил кнопку, нажал, тьма хлынула на него, потом слегка рассеялась, из прохода в узенькую щель проникало немного света. Но Хейз хотел полной, а не разбавленной темноты. Он слышал шаги проводника в проходе, заглушённые ковром,— тот приближался, задевая за зеленые занавески; потом шаги стали тише и исчезли. Чуть позже, когда он уже почти уснул, ему показалось, что проводник идет обратно. Занавески дрогнули, шаги стихли.

В полусне Хейзу чудилось, что он лежит в гробу. В первый раз он увидел человека в гробу, когда умер его дед. На ночь в доме гроб со стариком оставили полуоткрытым, подперев крышку поленом, и Хейз издали наблюдал, раздумывая: дед не позволит захлопнуть над собой крышку; придет время, и он высунет локоть. Дед был странствующим проповедником: язвительный старик, избороздивший три округа с Иисусом, спрятанным в голове, точно жало. Когда настало время похорон, гроб закрыли, а он даже не пошевелился.

У Хейза были два младших брата; один умер в младенчестве, и его положили в маленький гробик. Другой попал под сенокосилку, когда ему было семь. Его гроб был в половину взрослого, и когда крышку захлопнули, Хейз подбежит и поднял ее снова. Все решили, что он горюет по брату, но дело было в другом; просто он подумал — а вдруг бы он сам оказался в этом гробу и над ним захлопнули крышку.

Хейз уснул, и ему приснилось, что он снова на отцовских похоронах. Отец встает в гробу на четвереньки, и так

его несут на кладбище. «Если буду держать задницу на весу, — слышал он голос старика, — никто ничего надо мной не захлопнет», — но его гроб поднесли к яме, бросили со стуком, и отец свалился, как любой другой. Поезд трясло и мотало, Хейз снова почти проснулся и подумал, что прежде в Истроде жили человек двадцать пять, трое из них — Моутсы. А теперь больше нет ни Моутсов, ни Эшфилдов, ни Бласингеймов, ни Фейев, ни Джексонов… ни Паррумов — даже черномазые не выдержали. За поворотом дороги он разглядел во тьме заколоченную лавку, покосившийся амбар и полуразобранный дом поменьше: крыльцо исчезло, в прихожей не было пола.

Когда в восемнадцать лет он уезжал из дома, все было по-другому. Тогда там жили десять человек, и не похоже, что с отцовских времен Истрод стал меньше. Хейзу пришлось уехать, когда ему исполнилось восемнадцать, потому что его призвали в армию. Поначалу он думал прострелить себе ногу, чтобы от него отстали. Он собирался стать проповедником — пойти по стопам деда, а проповедник может обойтись и без ноги. Сила проповедника — в голове, языке и руке. Его дед объехал три округа на своем «форде». Каждую четвертую субботу он приезжал в Истрод — будто именно в этот день необходимо было спасать всех от адских мучений, — и начинал кричать еще до того, как открывал дверцу машины. Люди уже собирались вокруг «форда», словно он вызывал их на поединок. Дед взбирался на капот и проповедовал, порой даже влезал на крышу и кричал на них оттуда. Они — точно камни! — кричал он. — Но Иисус умер, чтоб искупить их грехи! Иисус был столь великодушен, что умер один за всех, и Он еще умрет вместе с каждой душой! Понимают ли они это? Понимают ли они, что ради каждой каменной души Он будет умирать десять миллионов раз, Его будут распинать и вбивать гвозди в Его руки и ноги десять миллионов раз за каждого из них? (Старик указывал на своего внука, Хейза. Он терпеть его не мог, потому что детское лицо было так похоже на его собственное, что, казалось, глумилось над ним.) Понимают ли они, что даже ради этого мальчишки, ради этого злобного, погрязшего в грехе, неразумного мальчишки, стоящего здесь с грязными руками и сжимающего кулаки, Иисус умрет десять миллионов раз, прежде чем позволит ему потерять душу? Он будет следовать за ним над морем греха. Они сомневаются, что Иисус может идти по морю греха? Грехи этого мальчика искуплены, и Иисус никогда его не оставит. Иисус никогда не даст ему забыть об искуплении. Иисус в конце концов настигнет его!